Клубок кровавой вендетты продолжал разматываться.

Я следил за подобными и многими другими событиями по газетам. Но газеты — это одно, а живые люди — другое. Газеты… В них все было четко и ясно, а вот если тебе случалось проникнуть в дебри обыденной жизни города, все запутывалось и усложнялось, каждая проблема распадалась на множество историй, на обрывки противоречивых и неясных человеческих судеб.

Вспоминаю свои походы в рабочие кварталы Парижа. Было не слишком удобно лезть к людям в дом, заглядывать в их жизнь, но как иначе составить о них хотя бы поверхностное представление не как о единицах определенного общественного класса, а как об отдельных личностях. Уступая моим просьбам, мои друзья-коммунисты водили меня к своим друзьям — рабочим, происходило это обычно поздно вечером, после ужина, чтобы не мешать их семьям, и мы до полуночи засиживались в тесных кухоньках за большими чашками дешевого кофе и бутылками дешевого вина, обсуждая всевозможные темы.

Во время одного такого похода я познакомился с тем рабочим, вдовцом с двумя маленькими детьми на руках, которого я впоследствии сделал героем своего рассказа «Марсельеза». В рассказе он погибает, в действительности же, надеюсь, жив и здоров. Погибли другие — девять человек, убитые или смертельно раненные в уличной стычке 14 июля, когда группа парашютистов и фашистского отребья вздумала поразвлечься, «окропив» пулями традиционную народную манифестацию. По чистой случайности я оказался поблизости от места происшествия и собственными глазами видел эпилог этого зверского покушения. Но увидеть уличную схватку еще не значит «увидеть» рассказ; рассказ я увидел лишь после того, как вообразил, что один из убитых — знакомый мне рабочий.

Этот человек был мне понятен, и я беседовал с ним в его маленькой кухоньке, как беседовал бы с любым другим из моих друзей. Но вскоре после этого меня пригласили к другому рабочему, потомственному социалисту, мастеру-строителю, и тут все снова запуталось. Этот человек имел небольшую, купленную в рассрочку квартиру, небольшую машину, тоже приобретенную в рассрочку, холодильник, телевизор, не помню что еще — все в рассрочку. Добродушный и, в целом, довольный жизнью, он восседал в гостиной своего маленького земного рая в рассрочку и на любой мой вопрос имел готовый ответ. Новое правительство? Такие же мошенники, как прежнее. Социальные приобретения? Они их обесценили вздорожанием жизни. Коммунисты? Среди них есть славные ребята, но это сектанты, доктринеры или наивные души. Верят, будто забастовкой или демонстрацией переделают мир.

— Тебе-то забастовки не по вкусу, а? — поддел его знакомый, который меня привел.

— Почему же? Но когда от них есть прок. А бастовать просто для того, чтобы остаться без заработка, не иметь возможности внести взнос за машину, которую у меня за это через месяц-другой отберут, — в такой забастовке я смысла не вижу, можете считать меня реакционером, если хотите…

Он был не реакционером, а буржуа, мелким буржуа — в точном соответствии с масштабами его маленького, полученного в рассрочку рая.

Между тем мои записки росли, и когда я принимался их перелистывать, у меня в голове возникало настоящее столпотворение, как бывает на именинах, когда приглашаешь десяток самых близких людей, а каждый из них считает необходимым пригласить еще двоих, чтобы было веселее, а каждый из тех двоих… и так далее, и в результате в квартире не повернуться, а шум стоит такой, что соседи грозят пожаловаться в милицию.

В пригороде Парижа, за Ванвской заставой, жили две сестры, обе старые девы. Впервые я попал к ним в хмурый зимний день. Возможно, поэтому я и назвал эту историю «Зимний день». А возможно и потому, что жизнь этих двух женщин была тягостной и серой, как те скучные, хмурые зимние дни, когда не понять, то ли солнце еще не взошло, то ли уже вечереет. Обе мои престарелые барышни давно упустили шанс на что-либо лучшее, чем одинокая жизнь, и единственной возможностью быть менее одинокими было поселиться вместе, однако и это не принесло им особого счастья: они так надоели друг дружке, что раздражались по малейшим пустякам, и достаточно было затронуть любую тему, чтоб они из-за нее перегрызлись на твоих глазах, как собаки из-за кости. Темы, которые волновали их, ограничивались последними происшествиями в дневном выпуске газеты, последними номерами «Черной серии» и последней картиной в ближнем кинотеатре. Это были единственные их интересы и занятия вне школы, где они учительствовали, — если не считать стопок тетрадей с классными упражнениями, которые им приходилось таскать домой и проверять вечером допоздна.

От долгой совместной жизни сестры стали очень похожими — не только привычками, но и внешне, что еще больше раздражало их. Лица у них были настолько лишены всякого выражения и печати возраста — как, впрочем, и вся их унылая, скудная жизнь, — что я невольно задавался вопросом: добрели ли они до середины своего пути или уже приближаются к финалу. Чего же ожидали они от жизни? Крупного выигрыша в лотерею? У них было достаточно здравого смысла, чтобы не тратить денег на лотерейные билеты. Окончания платежей за квартиру, которую им некому было завещать? Пенсии, означающей нечто среднее между скудостью и нищетой? Или, возможно, того, что одинаково соблазняло и страшило обеих, — смерти сестры?

Такое сонное существование, видимо, было обычным уделом тысяч жителей этого города. До того обычным, что считалось в каком-то смысле эталоном добропорядочности.

Героиней другого моего ненаписанного рассказа — «В двух шагах от площади Пигаль» — была болгарка, вышедшая замуж за богатого француза. Он приехал в Софию по неведомым мне делам, познакомился с этой болгаркой при неведомых мне обстоятельствах, между ними мгновенно, как вольтова дуга, вспыхнула великая любовь, которая, по словам обоих, вскоре стала чем-то неодолимым. После многих перипетий великая любовь перешла в стабильное состояние счастливого супружества, и через несколько месяцев я был приглашен в это счастливое семейство на обед.

Как явствует из названия рассказа, они жили в двух шагах от площади Пигаль на тихой улице, одной из тысяч безликих парижских улиц, различить которые можно только по табличке, — узкий асфальтированный коридор между двумя шеренгами монотонных закоптелых фасадов.

То ли я пришел чуть раньше назначенного часа, то ли глава семьи задержался на службе, но дома я застал только хозяйку. Квартира выглядела респектабельно — не слишком светлая, но просторная, с гостиной, столовой и всем, что полагается. Хозяйка в прелестном костюме из серой английской материи тоже выглядела респектабельно — во всяком случае, до той минуты, пока не расплакалась. А расплакалась она очень скоро — вернее, едва я сел и спросил ее, как она поживает.

— Перестаньте, успокойтесь, — я был с ней на «вы». — Вдруг войдет ваш муж, что он подумает?

— Пусть думает, что хочет, — ответила она, всхлипывая. — Я не могу больше.

Потом она, естественно, несколько успокоилась, во всяком случае смогла открыть мне причину своих слез. Она была обязана поддерживать в образцовом порядке эту огромную квартиру, причем помогала ей только одна женщина, которая приходила раз в неделю. Она обязана была готовить, причем так, чтобы угодить требовательному вкусу мужа. Обязана была укладываться в бюджет, определенный до сантима, и каждый вечер отчитываться в своих расходах.

— Он изыскан, воспитан и в то же время невообразимо мелочен и скуп, я с утра до вечера сижу тут взаперти, если не считать хождений с сумками в магазин, да еще по субботам в кино… И ни одного близкого человека, никаких друзей, кроме его двоюродных братцев, которых я еще должна по воскресеньям кормить обедом и терпеть их общество. А уж интересы!.. Боже правый!.. Да его интересует только биржевой курс да телевизионные серии…

— Ну, когда появится ребенок… — попытался я приободрить ее.

— Это единственная надежда. Хотя забот прибавится вдвое. А я и теперь не справляюсь с домашними делами…