— Оставьте, — примирительно сказал я. — Принесите три бифштекса и что-нибудь выпить. Эти господа — мои гости.

— Тогда другое дело, — проговорил кельнер. — Какие напитки прикажете?

— Безалкогольные, — решительно произнес месье Пьер. — Французский народ уже достаточно деградировал из-за алкоголя.

— Я все же выпил бы стакан грога… — робко заметил фотограф. — Один стакан, просто чтобы согреться.

— Господи! — вздохнул кельнер, молитвенно вздымая очи горе. — Бифштекс и грог!.. Что еще суждено мне увидеть на этом свете?

— Попрошу без комментариев! Это дело прессы, — оборвал его студент.

Ужин прошел по большей части в молчании, так как все трое были одинаково голодны. Лишь убедившись в том, что тарелка перед ним уже пуста, месье Пьер догадался спросить:

— А кто наш гость?

— Болгарин. Коммунистический мир, — объяснил вместо меня фотограф.

— У коммунистического мира великая историческая миссия, — произнес студент, наставительно подняв указательный палец, увенчанный траурной каймой. — Но он не способен ее выполнить. Поэтому заняться этим придется опять-таки нам!

— Каким образом? — отважился я спросить.

— Единственно возможным. Колумб своим знаменитым яйцом доказал, что самые великие решения одновременно и самые простые. Но это вовсе не значит, что снести подобное яичко так просто, как вы воображаете. И тем не менее должен вам заявить, что я это яичко уже снес.

Он машинально потянулся к моим сигаретам, но, заметив, что они американские, отдернул руку.

— Вы курите эту мерзость?.. Можно, я исправлю вашу ошибку?

— Пожалуйста.

— Гарсон, пачку «Голуаз». Единственное, в чем французы еще не деградировали, это табак.

Неторопливо распечатав принесенную пачку, месье Пьер неторопливо затянулся и столь же неторопливо возвестил:

— Революцию, дорогой месье, нельзя совершить частично. Как нельзя частично вывести насекомых из своей кровати. Вы можете подумать, что я хотел бы разжечь пожар на всей планете. Ничуть, хотя если бы потребовалось, я бы спалил ее всю. К счастью, кровать можно продезинфицировать и не сжигая ее.

— Каким образом? — осмелился я повторить свой вопрос.

— Наипростейшим. В определенный день мы уничтожим все реакционные правительства, начиная от господ в Белом доме и кончая этими мошенниками в Израиле.

— Идея недурна, — кивнул я. — Но на их место придут другие.

— А мы уничтожим и тех. Вообще предупредим ясно и категорически, что такая же участь постигнет всех продолжателей существующей ныне политики. Фантастика, а?

Он вперил в меня торжествующий взгляд.

— Чистая фантастика, — ответил я. — К сожалению, не слишком научная.

— Оставьте, — фотограф тронул меня за плечо, опасаясь, вероятно, что вспыхнет спор. — Это у него навязчивая идея.

— Великие идеи всегда навязчивые, — кивком подтвердил студент.

Разговор продолжался, но спор не разгорелся. Я предоставил месье Пьеру развивать его концепции, пока он не выдохнется, что в конце концов и произошло, несмотря на чашечки кофе, которыми он себя взбадривал. Однако он не умолк, а лишь переменил тему:

— Надеюсь, ты показал месье свои картины, — обратился он к фотографу.

— Я думал показать нынче вечером, — ответил тот.

— Имеет смысл взглянуть, — на этот раз студент обратился ко мне. — В них что-то есть. Не могу сказать, что именно, но есть. Хотя, по сути, все это неправильно…

— О, Пьер… — с упреком произнес художник.

— Да, неправильно! Я тебе говорил это тысячу раз. Сперва надо переделать мир, а уж потом изображать его. Когда ты собираешься фотографировать даже самую распоследнюю дуру в каком-нибудь из здешних кафе, она кричит «Минутку!» и спешит привести в порядок свою идиотскую физиономию. А ты берешься запечатлевать этот мир прежде, чем он приведен в порядок. Поэтому у тебя все картины такие мрачные.

Когда мы наконец вышли из ресторана, бульвар был еще освещен, но безлюден и скован холодом.

— Я живу совсем рядом… Если вы согласитесь оказать мне честь… — предложил фотограф.

— Какая «честь», что за глупости, перестань ты раболепствовать! — оборвал его студент. — Это для месье честь посмотреть твои работы.

— Да, конечно, — согласился я.

Было далеко за полночь. Но именно поэтому лишний час-другой уже не играл роли.

Мы двинулись по пустынному бульвару, студент бодро топал своими копытами, вызывающе выставив навстречу холодной ночи грудь в тонком пятнистом свитере. Он явно прилагал все усилия, чтобы не дрожать от холода, — это было бы ниже его достоинства. А вот фотограф откровенно мерз в своей легкой короткой куртке, но для бодрости продолжал уверять:

— Это здесь, здесь… Совсем рядом…

Мы свернули в одну узкую улочку, потом в другую, еще уже первой, потом стали взбираться по скрипящей, рекордно узкой лестнице, где не разминуться и двоим, и в конце концов оказались на верхушке башни — меня все время не покидало чувство, что это прогнившая, готовая вот-вот рухнуть башня. Не успели мы нажать на кнопку звонка, как чердачная дверь распахнулась и на пороге показалась миловидная женщина — вернее, полуженщина, полудевочка.

— Как ты меня напугал! Я уж думала, тебя принесут на руках!

— До этого не дошло. Он выпил всего два стакана грога, — объяснил студент.

— Да, но у него две каверны, — напомнила женщина.

— Перестань, милочка, не устраивай трагедии! — художник похлопал ее по плечу. — Туберкулез теперь вылечивают легче, чем простуду. Просто мы немного заболтались с этим господином. Знаешь, он издалека, из Болгарии…

Его жене явно не было дела, из Болгарии я или откуда еще, но, успокоенная тем, что муж наконец дома, цел и невредим, она пригласила нас войти.

Это была жалкая комнатушка метров двенадцати, где стояла кровать, газовая плита, этажерка с потрепанными книгами, вторая этажерка с облупленной посудой, несколько стульев, стол и не помню что еще. Единственное, чего я не увидел, были картины.

— Сюда, пожалуйста, сюда, здесь вам будет удобнее и лучше видно, — говорил хозяин дома, подталкивая меня к узкому проходу между столом и кроватью.

Я смело опустился на указанное мне место и чуть не расшиб подбородок об стол, потому что, когда я сел, кровать прогнулась подо мной чуть не до полу. Хозяйка склонилась над плитой, готовя неизменный кофе, а художник извлек из угла огромных размеров папку.

— Моя маленькая выставка, — сказал он, нежно погладив папку. — Составлена вся из весьма скромных вещей…

— Не слушайте вы его, — произнесла у меня за спиной его жена. — Он настоящий художник! Но скажите сами, когда и где настоящие художники получали признание?

— Никогда и нигде, милое дитя, но это не повод изрекать банальности, — ответил ей студент.

— Не обращайте внимания, они вечно препираются, — снисходительно заметил художник. — Говоря, что вещи у меня скромные, я хотел сказать совсем другое: что я не только черпаю темы в кварталах бедноты, но и пользуюсь по возможности самыми бедными материалами. Началось это просто так, из-за безденежья, а потом я понял, что благодаря этому у меня выработался особый стиль. Мы думаем, что стиль достигается тем легче, чем богаче средства, которыми пользуешься, но можно достичь собственного стиля и противоположным путем — как можно больше себя ограничивая.

Не прерывая объяснений, он вынул из папки большой пейзаж, вид на какую-то безымянную некрасивую улицу — дощатые заборы, прокопченные фасады, низко нависшее серое небо.

— Видите, я использую оберточную бумагу и только несколько земляных красок. Дешевле оберточной бумаги и земляных красок я ничего придумать не мог. А потом понял, что ничего лучшего и не придумаешь. Что может быть более подходящим для этой нищенской жизни, чем серое, коричневое и землисто-красное…

— Грустные у тебя опусы, друг… — мрачно изрек студент, глядя на картины, которые, одну за другой, показывал нам художник.

— А что в этом мире не грустно? — вмешалась жена художника.