Дежурный генерал в приемной при его появлении вскочил, выпятил грудь в аксельбантах и орденах.

– Государь один? – дохнул Победоносцев гнилым запахом изо рта.

– Никак нет! У его величества граф Лорис-Меликов.

На желтом лице Победоносцева мелькнула гримаса, и опять оно стало каменным.

– Я посижу в большой гостиной. Когда государь освободится, – дайте мне знать.

Генерал козырнул:

– Будет исполнено!..

«Как же эта хитрая лиса сумела опередить меня, – думал Победоносцев, идя в гостиную. – Именно его-то и не следовало пускать к царю. Самый опасный человек в государстве. Метко кто-то сказал, что у него лисий хвост и волчья пасть. Ну да я постараюсь нарисовать монарху его портрет со всеми аксессуарами…»

Когда Победоносцева позвали в кабинет, Александр III сидел не за столом, а на широком турецком диване, облокотясь на валик, и почти засыпал.

– Ваше величество! Я знал, что вы потрясены, утомлены и чувствуете себя одиноко.

– Да, да, спасибо, что приехали, Я ужасно устал и прошу не говорить о делах.

– Нет, какие же дела, ваше величество. Да и пристойно ли мне, обер-прокурору синода, печься о мирских делах? Я могу лишь говорить слова утешения и сочувствия… Ох, как нужно в такие минуты доброе верное слово. Ведь я знаю, ваше величество, кто окружает вас и как надо быть осторожным.

– Осторожным? Вы думаете, покушения не прекратятся?

– Я полагаю, ваше величество, пуще всего сейчас нужно бояться не анархистов, а своих собственных министров. Да, да, – главная опасность в них. Прошу вас и умоляю – прогоните Лориса. На его руках кровь вашего отца. Прогоните прочь Лориса!

Царь встал, потянулся и, тяжело ступая, стал ходить по кабинету. Если б эти слова ему были сказаны час назад, он бы, не колеблясь, прогнал Лориса, но теперь… Лорис только что сообщил, что ему удалось вырвать признание у пойманного террориста и завтра все организаторы злодейского убийства будут схвачены.

«Как же сейчас прогнать Лориса? Кто доведет до конца дело поимки злоумышленников. А если их не переловить, они и меня могут ухлопать. Да и можно ли так резко обойтись с тем, кого любит народ, с героем Карса?»

Царь шагнул к дивану и сел рядом с Победоносцевым:

– Вы извините меня, Константин Петрович, я устал. Ужасно устал… А Лориса… Лориса прогонять нельзя. Сейчас он очень нужен… Сейчас без него не обойтись…

Вечером 1 марта, когда Исаев вернулся из тайной типографии с листовками и с бутылкой вина, хозяйка конспиративной квартиры Исполнительного комитета Вера Фигнер быстро собрала ужин. Кибальчич и Софья Перовская, Суханов и Корба, Богданович и Якимова, Исаев и Грачевский – все, подняв рюмки, встали за столом:

– За победу!

– За победу, друзья!

Имя царя не было названо, но каждый понимал, что означает этот тост…

После ужина предполагалось совещание Исполнительного комитета, и Кибальчич, не будучи его членом, распрощался и пошел домой.

– Завтра кто-нибудь к вам зайдет, Николай Иванович, – сказала, провожая его, Фигнер.

Когда он вышел из квартиры, было уже темно, но еще не поздно. Однако улицы оказались пустынны: все попрятались. Кибальчич вышел на Невский, но и там, кроме городовых, военных патрулей и переодетых шпионов, никого не было. Он свернул в переулки и окольным путем добрался до Лиговки. Придя домой, сразу же разделся и лег.

Бессонная ночь накануне, тревожный, полный опасности день, грозные известия о казни царя – все это так утомило его, что Кибальчич упал в кровать. Он был уверен, что сон придет мгновенно, но взбудораженные нервы никак не могли успокоиться. Видения, возникающие из рассказов, которые он слышал в этот день, мелькали перед глазами. То он видел растерзанного бомбой царя, то умирающего Гриневицкого, то мчавшегося по Невскому в окружении казаков нового государя.

В соседней комнате, у хозяйки, часы громко пробили два раза.

«Можно ли считать победой казнь Александра II?» – спросил себя Кибальчич и закрыл глаза. Прошло минуты две-три. Кибальчич повернулся на бок. «Пожалуй, можно. Мы отомстили за мученическую смерть наших дорогих товарищей Квятковского и Преснякова, за сотни повешенных и расстрелянных революционеров. Мы до смерти перепугали правителей, нанеся чувствительный удар по трону, взбудоражили всю Россию. Теперь народ поверит, что революционная сила способна противостоять царизму. А это, безусловно, победа!»

Такой ответ успокоил Кибальчича, и он уснул.

Однако сон был тревожным. Несколько раз он просыпался, прислушивался и около восьми встал, чтоб успеть купить свежие газеты.

Город выглядел притихшим. На углах стояли патрули. Люди разговаривали шепотом и быстро расходились. Чувствовалось, что все встревожены, но никто не плакал, не казался подавленным: на лицах прохожих сквозило равнодушие.

Газеты вышли в траурных рамках, а статьи очень походили одна на другую, словно были написаны под диктовку:

«Россия в трауре! Не стало великого царя-освободителя». «Адский умысел совершил свое адское дело». «Погиб порфироносный страдалец…»

За громкими фразами не чувствовалось ни жалости, ни скорби. Даже такие консервативные и реакционные газеты, как «Новое время» и «С.-Петербургские ведомости», выступили с казенными бездушными статьями. Грубо ругали крамольников и призывали к жестокой расправе. Газеты либерального направления «Голос», «Молва», «Новости» были более сдержанны в нападках, но и они старались предстать «скорбящими».

Просмотрев газеты, Кибальчич стал ходить по комнате. В его сердце не было ни малейшего сожаления к «порфироносному страдальцу», но было до боли жаль Гриневицкого. «Бедный, бедный Котик. Ведь ему было всего двадцать пять лет…»

Весь день Кибальчич провел дома, но к нему никто не пришел и третьего марта до обеда тоже никто не явился. Кибальчич забеспокоился и, наскоро перекусив в кухмистерской, пошел на Тележную, куда должны были еще вчера явиться уцелевшие метальщики.

Было часа три, когда Кибальчич, надев вместо шапки шляпу и очки с простыми стеклами, приближался к знакомому дому. Вдруг к нему подлетел катавшийся на деревянных коньках мальчишка в старых отцовских валенках и в заплатанном полушубке:

– Дяденька, не ходите туда. Дяденька, нельзя…

Кибальчич сразу догадался о беде:

– Как тебя зовут, мальчик?

– Вася!

– Знаешь за углом кофейную?

– Знаю.

– Поезжай сейчас туда – угощу пирожками.

– Ладно. Я живо! – сказал мальчишка и пустился вперед.

Кибальчич, повернувшись, быстро огляделся и пошел следом…

Пока Кибальчич покупал пирожки в кофейной, мальчик снял коньки, и они свернули в глухие переулки.

– Ну, что ты хотел сказать, Вася?

– Дяденька, вы хоть и в очках, а я вас сразу признал… Вы ведь в первый этаж ходили?.. У них беда… во дворе и в квартире дежурит полиция. Ночью был обыск и стрельба…

– Кто тебе говорил?

– Все во дворе говорят, и мой тятька слышал, как стреляли, и был у дворника.

– Что же случилось там, Вася?

– А вот что. Ночью пришли жандармы и стали стучаться. Дяденька тот, черный, высокий, спросил: «Кто стучит?» А ему сказали: «Полиция». Он пошел в свою комнату и застрелился.

«Саблин? Этот веселый человек с грустными глазами? Неужели он? Да, больше некому…» – подумал Кибальчич и спросил:

– А тетя? Тетя была с ним?

– Да, была. Ее схватили и увезли в крепость.

«Какое несчастье. Ведь Геся в положении…» Кибальчич на мгновение остановился, протер стекла очков и снова зашагал, положив руку мальчику на плечо.

– Дяденька, это еще не все, – забегая вперед, захлебываясь, говорил мальчик. – Сегодня днем туда пришел один из ваших, а в квартире была засада… А его никто не предупредил…

– И схватили?

– Опять была стрельба. Он ранил городового и помощника пристава. Это дворник рассказывал… Говорит, страсть какой сильный оказался.

«Это Тимофей Михайлов, – подумал Кибальчич, – но ведь у него же осталась бомба?..»