Зал замер. Все, кто с удивлением, кто с восторгом, кто с ненавистью, смотрели на маленькую гордую женщину.

Софья увидела злые глазки прокурора Муравьева. «Он безусловно потребует для меня смертной казни. А ведь когда-то мы вместе играли, резвились…» С презрением посмотрев на надменное лицо прокурора, она заключила:

– Я хочу еще заявить, что Михайлов и Гельфман никакого участия в террористической борьбе не принимали.

Первоприсутствующий понял, что симпатии зала на стороне Перовской и, увидев, что министр юстиции Набоков недовольно хмурится, объявил:

– У суда вопросов больше нет. Садитесь.

Перовская, провожаемая громким шепотом зала, села на свое место.

– Н-да-с, теперь я поверил, что эта женщина могла руководить покушением, – потянулся Верховский к сенатору. – На вид – ребенок, а характер железный!

– Подсудимый Желябов! – выкрикнул первоприсутствующий.

Желябов поднялся прямой и статный, кивком головы откинул с высокого лба длинные, волнистые волосы, решительно шагнул к барьеру. Он видел, как вытянулись шеи сановников, как старики приложили руки к ушам, чтоб лучше слышать, как замерли дамы, направив на него лорнеты.

– Я признаю себя членом партии «Народная воля» и агентом Исполнительного комитета, – громко и властно заговорил Желябов, – и эта принадлежность является следствием моих убеждений.

Я долго был в народе, но оставил деревню, так как понял, что главный враг партии – власти!

– Позвольте! Да кто же тут судит? – придвинулся сенатор к Верховскому. – Он так говорит, будто он судья, а мы, мы все подсудимые.

Первоприсутствующий зазвонил в колокольчик.

– Я должен предупредить вас, Желябов, что я не могу допустить подобных выражений.

– Но вы же допускаете подобные и даже более резкие выражения в наш адрес. Вы же в официальном документе – в обвинительном акте – утверждаете, что все подсудимые объединились в преступное «сообщество». А я считаю своим долгом заявить, что никакого сообщества быть не могло. Народно-революционная партия и ее Исполнительный комитет, как и их представители, ничего общего не имеют с выдуманным вами «сообществом».

– Позвольте, я призываю вас говорить о существе дела, – прервал первоприсутствующий.

Желябов откашлялся и продолжал с тем же воодушевлением:

– Так как убеждения партии, ее цели и средства достаточно подробно изложены моими товарищами Кибальчичем и Перовской, то я остановлюсь главным образом на организации.

– Я должен предупредить, – опять прервал первоприсутствующий, – я должен предупредить, что суд не интересуют идеи и теории партии, и я прошу говорить по существу предъявленных вам обвинений.

– Хорошо. Я несколько раз участвовал в подобных предприятиях и заслужил доверие центра – Исполнительного комитета. Мне было поручено руководство метальщиками. Изъявивших желание идти на самопожертвование было сорок семь человек.

Зал гулко ахнул.

Сенатор Пухов схватил за руку Верховского:

– Вы слышали? Сорок семь! А изловили двоих, да один убит. Выходит, сорок четыре гуляют с бомбами, а может, сидят здесь…

Первоприсутствующий схватил колокольчик… Желябов говорил долго и страстно, не обращая внимания на частые звонки и окрики первоприсутствующего.

– Черт знает что подумают иностранцы, – недовольно зашептались в первых рядах. – Желябов превращает суд в посмешище…

Но Желябов уже заканчивал.

– Вы судите нас, как преступников и злодеев, но мы не преступники, а борцы за дело народа. У вас власть и сила. Вы можете засудить нас и повесить. Но запугать тех, кто на свободе, – вам не удастся. Они будут продолжать борьбу. Вы можете нас повесить, но мы не дрогнем перед виселицей. Мы умрем с верой в победу. И народ вам не простит нашей смерти. Не простит! А последнее слово в истории – всегда за народом!

Желябов взглянул на собравшихся. Все молчали, словно окаменели.

Первоприсутствующий поспешил закрыть заседание.

Подсудимые уходили с гордо поднятыми головами.

27 и 28 марта судебный процесс продолжался, а 29-го днем в городе распространились слухи, что в 6 часов утра всем шестерым вынесен смертный приговор.

Стрешнев, узнав об этом, поспешил к Лизе и снова застал ее в слезах – она уже знала.

– Сережа, умоляю тебя, – сквозь слезы сказала Лиза, – поезжай к Верховским, может, узнаешь какие-нибудь подробности. Может, еще не потеряна надежда на помилование?

– Сегодня у меня не намечено занятий.

– Неважно. Поезжай просто так… придумай что-нибудь… тебя не выгонят.

– Хорошо, я поеду…

Когда Стрешнев вошел к Верховским, хозяева и гости уже сидели за столом. О нем доложили.

– Вот новый учебник, – смущенно заговорил Стрешнев, подавая книжку вышедшей к нему Алисе Сергеевне, – прошу вас передать это Машеньке.

– Вначале раздевайтесь, Сергей Андреич, и за стол, а потом поговорим…

Он вошел в столовую смущенно, отвесил общий поклон. К счастью, за столом были старые знакомые: сенатор Пухов и присяжный поверенный Герард. Появление его не вызвало неловкости.

Стрешнев скромно принялся за еду.

– Да-с, господа, присутствие заседало всю ночь, и только в шесть двадцать утра был оглашен приговор, – продолжал старый сенатор.

– Зачем же такая спешка? Разве нельзя было подождать до понедельника? – спросила хозяйка.

– Так желал государь. Вам рассказывали, что заявил Желябов?

– Будто бы сорок четыре бомбометателя остались на свободе?

– Вот именно! Государь страшно напуган. Двадцать седьмого, в большой тайне от всех, он выехал в Гатчину. Говорят, дворец оцеплен войсками и полицией.

– Да-с, дела, – вздохнул Верховский. – А все-таки мне жаль этих людей.

– Представьте, даже я проникся к ним э… некоторым уважением, – забасил старый сенатор. – Желябов – это умница и замечательный оратор. Наш главный обвинитель Муравьев выглядел пред ним как щенок.

– Это так, но карьеру Муравьев сделал! – заметил Верховский. – Теперь пойдет в гору.

– Я, господа, очень опечален судьбой своего подзащитного, – заговорил Герард, – это удивительный человек. Светлый и блестящий ум.

– А как же с его проектом?

– Передан по начальству… а более ничего не знаю. В последнем своем слове Кибальчич обратился к суду… Да вот, у меня записано… – Герард достал блокнот: – «Я написал проект воздухоплавательного аппарата. Я полагаю, что этот аппарат вполне осуществим… Так как, вероятно, я уже не буду иметь возможности выслушать взгляды экспертов на этот проект и вообще не буду иметь возможности следить за его судьбою и, возможно, предупредить такую случайность, что кто-нибудь воспользуется им, то я теперь публично заявляю, что проект и эскиз к нему переданы моим защитником, господином Герардом, по начальству».

Сидевший скромно Стрешнев вдруг задрожал и, уронив голову на стол, глухо зарыдал.

– Сергей Андреич, голубчик, что с вами? – поспешила к нему хозяйка.

– Извините, Алиса Сергеевна, нервы… Извините, господа, я выйду…

Стрешнев поднялся и, поклонившись всем, быстро вышел, вздрагивая от приглушенных рыданий.

Алиса Сергеевна, сделав предостерегающий знак Герарду и мужу, вышла в переднюю. Стрешнев уже оделся.

– Сергей Андреич, голубчик, что же с вами? Вы нездоровы?

– Нет, нет, ничего… Извините, Алиса Сергеевна, мне так стыдно. Николай Кибальчич мой гимназический товарищ. Он был лучшим учеником и самым чутким из друзей… Правда, я не видел его много лет и не знал. И вдруг… ужасно, ужасно! Вы извините великодушно.

– Полно, Сергей Андреич. Я сразу догадалась, что Кибальчич дорог вам. И очень сочувствую. Приходите завтра. А может быть, остались бы, успокоились…

– Благодарю вас, Алиса Сергеевна, сейчас не в силах… Прощайте.

Стрешнев поклонился и вышел.