Петербург: у-уу! Ожесточенный город.

В данном случае горожане радовались тому, что Фридрих, изнывающий за свой Берлин, как птица за гнездо, утратил все из короля Пруссии в рядового Бранденбургского курфюрста.

Внезапно Джакоб почувствовал словно удар в сердце: он был уверен, что это Монтахью проскакал там – третий, с двумя рослыми гренадерами – и были они молчаливыми, непохожи на остальных.

Сдешним жителям известно, что при полной луне мертвецы скачут на север.

Застонав, Джакоб отшатнулся в темный переулок или прожодной двор. Заехавши отдышаться или покемарить, возница зашевелился в развалинах.

– Что, барин, нагулялся?

– Который час?

– Эк, его! Да заполночь.

– Возница! Продай мне водки, прошу тебя… или поезжай, достань где-нибудь…

– Да ты не из неметчины ли?

– Нет, я шотландец… Ну, англичанин.

– Сейчас где достанешь, а продать могу. Пятнадцать целковых.

– Ты что, ошалел? Десять!

– Эх, барин… Десять когда было – до указа…

Джакоб заскрипел зубами, роясь в карманах.

– Возница! Бери ты все: эту шляпу, серебряные пуговицы Алана Брака… вот десять целковых… Дай горячей водки!

Возница взял деньги, шляпу, пуговицы, вздохнул и протянул Джакобу заткнутую тряпицей бутыль.

Ватага веселых молодцов, горланя своего храброго роса, ворвалась во двор.

– Вот ты где! – с недобрым удивлением гаркнул один из них, – Давай, батя, водку живее!

– На! Ищи, сукин сын, свою водку: нету у меня больше ничего.

– Ты как с бойцами разговариваешь? Мы тебя от куроцапов защитили.

– Вот, последнюю бутылку господину продал!

Гренадеры, как по команде, повернулись на Джакоба и стали примериваться к нему жадными взглядами.

– А и вправду, господин; да ты не куроцап ли, не ферфлюхтер?

– Как есть ферфлюхтер!

– Пусть он скажет!

– А что разговаривать – национализировать излишки! А добром не отдаст, надобно будет наказать за противность!

Джакоб удовлетворенно улыбнулся.

– Давай, давай, – брезгливо бросил он гренадерам, – ну-ка, топай сюда! Веселися, храбрый Макрорус!

Гренадеры этого честно не ожидали никак, некоторые даже действительно сделали движение уйти.

Джакоб до крови сжал зубы; лицо его дрожало от радостной ярости, но рука, выхватывая шпагу, была тверда.

…

Буря прошла, но тротуар и рельсы совершенно засыпал почти теплый снег, который как манная из доброй шотландской сказки, все валит, налипая на кружево развалин и мясо кирпичей сломанных домов.

Усталый прохожий представляет себе какую-нибудь встречу – врядли здесь встретишь женщину… ну, старичек, толстый дедушка с волосами, как пух, пьяный… нет, старый хрыч, ты и днем надоел.

Все же женщина, прекрасная дама былых времен, и нет грязи под цоканьем ее копытец.

Фонарь нерезким светом освещает снизу ее лицо сквозь вуаль, или нет? – паутина проводов это, а не вуаль.

Какая странность, совсем не детская улыбка! Она наклоняет голову, от смущения ее лицо…

– Конечно, но не говорите так громко при них…

Пьяный старик с волосами, как пух, блестит щелочками глаз. Уж не смеешься ли ты надо мной, старый хрыч?

Синюшный заспаный юноша, закрыв глаза, передвигается вперед как механическая кукла.

– Я вижу, вашим спутникам нет дела до вас – позвольте мне быть провожатым.

Ее сверкающая рука медленно показывается из муфты.

– Эй, прочь с дороги, парень! – но так и есть – юноша задевает окаменевшего старика и боком валится на снег, продолжая равномерно елозить ногами. Сонная слюна течет ему на жабо.

– Дорогая, пусти их! Что им за дело до них? Пусть торчит в снегу твоя шутовская гвардия, задрав к нам вниз руки, как пугала! Вот он погружает город на свое темное дно, мнет и корежит шпили – кресты и кораблики, с которых давно всплыли как засверкала зеленым перламутром чешуя птиц, поющих рассветную песнь для моей возлюбленной.

Обними меня одной рукой; обверни поверхность тела, будто плащ.

Колючий, как опасно сияющая стекловата – белый сок любви, извивающийся в нас.

Ты мой плод, чуть шевеля кольцами, искрящимися клубком, дремлешь во мне…

…

Господи, помилуй!

Ну хватит. Как я устал и боюсь – закрыть бы себя руками и не видеть, уткнуться головой в теплые, пушистые котлы, оцепенеть от их непристанного хриплого мурлыканья.

Это конец, хватит писать. (Все померли, а нет, так не долго осталось. И про что вся эта пьяная музыка?)

Я наверное даже не развлек тебя, может быть вызвал твою меланхолическую улыбку?

Не вышло, так и хрен с ним.