Но Оберлусу не суждено было населить остров Гуда отборными образчиками живой природы, ибо в Пайте его диковинная внешность и дьявольские повадки вызвали сильнейшие подозрения; так что, когда он однажды ночью был застигнут со спичками в кармане под корпусом небольшого баркаса, который как раз готовились спустить на воду, его схватили и бросили в тюрьму.

Тюрьмы в большинстве южноамериканских городов не назовешь приятными жилищами. Построенные из крупных саманных плит и состоящие всего из одной комнаты без окон и без дворика, с единственной дверью, забранной решеткой из толстых жердей, они и снаружи, и внутри выглядят отталкивающе. Будучи зданиями общественными, они стоят на видном месте, на жаркой и пыльной городской площади, и каждый волен разглядывать сквозь решетку запертых там злодеев и горемык, прозябающих в грязи и всяческом убожестве. В такой-то тюрьме долгое время можно было увидеть Оберлуса, и здесь главенствовавшего над разношерстным преступным сбродом, — создание, вызывающее подлинно благочестивое отвращение, поскольку ненавидеть человеконенавистника — значит проявлять человеколюбие.

Примечание. Тех, кто склонен усомниться в достоверности выведенной на этих страницах фигуры, я отсылаю ко второму тому «Плавания по Тихому океану» Портера [54], где они найдут множество фраз, быстроты ради позаимствованных мною и повторенных в моем повествовании слово в слово. Главное различие между тем и другим рассказом — если не считать некоторых попутных отступлений — состоит в том, что к фактам, приведенным Портером, я добавил и еще кое-какие, собранные в тех краях из надежных источников; а там, где факты противоречили друг другу, я, естественно, предпочел свои источники Портеровым. Так, например, по моим сведениям, Оберлус жил на острове Гуда, по сведениям Портера — на острове Карла. Письмо, найденное в хижине, тоже изложено по-разному: как мне рассказывали на Энкантадас, письмо это не только свидетельствовало о некоторой грамотности, но и отмечено было своеобразной издевательской дерзостью, что из версии Портера не явствует. Поэтому я несколько изменил текст, приведя его в соответствие с характером писавшего.

Очерк десятый

ПРЕСТУПНИКИ, ЖЕРТВЫ, ОТШЕЛЬНИКИ, НАДГРОБИЯ И ПР.

И все они — висели и висели

На тощих ветках и суках сухих

Подобьем безобразной карусели,

Где многие катались и до них [55].

Кое-какие следы хижины Оберлуса сохранились в глубине лавового ущелья до наших дней. Да и на других Заколдованных островах можно набрести на подобные одинокие жилища, давным-давно перешедшие во владение ящериц и черепах. Думается, мало есть уголков на земле, которые в наше время давали бы приют стольким пустынникам. Объясняется это тем, что Заколдованные острова лежат вдали от материка и корабли, которые изредка их посещают, — либо китобои, либо суда, совершающие долгие утомительные переходы, что в большой степени освобождает их как от надзора закона, так и от соблюдения его. А люди, равно среди командиров и среди матросов, там встречаются такие, что при неблагоприятных обстоятельствах между ними просто не могут не вспыхивать разногласия и ссоры. Матрос, обуянный угрюмой ненавистью к тирану-кораблю, не прочь обменять его на эти острова, которые, хоть и сожжены непрестанным палящим сирокко [56], однако сулят ему убежище, где его никто не изловит. Побег с корабля в каком-нибудь перуанском или чилийском порту, даже в самом захолустном, сопряжен с опасностью поимки, не говоря уже о ягуарах. За обещанную награду в пять песо пятьдесят негодяев испанцев, вооружившись длинными ножами, бросятся в лес и будут день и ночь обшаривать его, в надежде завладеть своей добычей. И на островах Полинезии, в общем-то, не легче уйти от погони. Те из них, куда проникла цивилизация, таят для беглого не меньше опасностей, чем перуанские порты. Тамошние передовые туземцы так же корыстны и так же хорошо чуют дичь и владеют ножом, как отсталые испанцы; к тому же среди полинезийских дикарей, когда-либо слышавших о европейцах, идет о них такая дурная слава, что дезертировать здесь с корабля в большинстве случаев — гиблое дело. Вот почему Заколдованные острова стали приютом добровольных изгнанников, многие из которых, однако, с грустью убедились, что само по себе бегство от тирании еще не означает спокойной, а тем более счастливой жизни.

Кроме того, нередко случалось [57], что отшельников на этих островах создавали превратности, связанные с охотой на черепах. Внутреннюю часть островов обычно покрывают почти непроходимые заросли; воздух душный, спертый; нет ни ручейка, из которого можно утолить невыносимую жажду. Горе тому, кто, заблудившись на Заколдованных островах, через несколько часов, проведенных под экваториальным солнцем, дойдет до полного изнеможения! Многие острова так велики, что на тщательные поиски потребовалось бы несколько недель. Нетерпеливое судно ждет день, ждет два, а потом, если человек не нашелся, на берегу вбивают кол, привязывают к нему письмо с выражением соболезнований, бочонок с водой и, второй, с сухарями, и — прости-прощай! — судно уходит.

Известны также случаи, когда бесчеловечный капитан решал, не опасаясь последствий, расквитаться с каким-нибудь матросом, не угодившим ему или оскорбившим его самолюбие. Такие моряки, будучи выброшены на раскаленный мергель, быстро погибают, если только им не удастся ценою невероятных усилий разыскать драгоценную воду, каплями стекающую из расселины в скале или застоявшуюся в горной впадине.

Я был близко знаком с одним человеком, который заблудился на острове Нарборо и от жажды дошел до такого неистовства, что в конце концов спас свою жизнь, отняв жизнь у другой живой твари. На берег вылез большой морской котик. Человек накинулся на него, вонзил ему в шею нож, а потом припал к еще вздрагивающей туше, стал жадно пить кровь из раны, и удары умирающего звериного сердца вернули ему жизнь.

Другого моряка выбросило вместе с лодкой на островок, откуда не видно было никакой земли и куда не заходило ни одно судно, поскольку островок этот совершенно бесплоден и окружен опасными мелями. Этот человек, решив, что оставаться здесь — верная смерть и что ничего хуже смерти ему не грозит, если он отсюда уберется, убил двух котиков, надул их шкуры и связал из них плот, на котором и перебрался на остров Карла, под знамена тамошней республики.

Но люди, не наделенные смелостью, необходимою для столь отчаянных поступков, довольствуются тем, что находят как можно скорее воду, хотя бы в ничтожном количестве, строят хижину, ловят птиц и черепах — словом, готовятся к тому, чтобы жить отшельниками, пока их не вызволит чудо или какой-нибудь захожий корабль.

На многих островах под отвесными стенами ущелий встречаются впадины в камне, заполненные гниющими листьями и мусором или заросшие кустами, а иногда и хранящие немного воды; приглядевшись внимательно, можно убедиться, что они выдолблены искусственным орудием, а значит — здесь трудился какой-нибудь несчастный, выброшенный на берег после кораблекрушения, или какой-нибудь совсем уж горемычный бродяга, сам сбежавший с корабля. Углубления эти делают в таких местах, куда надеются хоть по каплям собирать росу, стекающую из расщелин в скалах.

Не одни только остатки хижин и выемки в камне свидетельствуют о некогда томившихся здесь людях. И как ни странно, самую гнетущую картину являет на Энкантадас учреждение, которое во всех деревнях и поселках бывает самым оживленным. Хоть и смешно говорить о почтовых отделениях на этих безлюдных островах, но кое-где почтовые отделения там можно найти. Состоят они из кола и бутылки. Письма здесь не только запечатывают, но и закупоривают. Обычно их оставляют капитаны американских судов, сообщающие другим морякам, удачен ли был лов китов и охота на черепах. Но бывает, что проходят долгие месяцы и даже годы, а письма так и остаются невостребованными. Кол успевает подгнить и упасть, и зрелище это не из веселых.