История короля острова Карла лишний раз доказывает, как нелегко заселять необитаемые острова нравственно неустойчивыми паломниками.

Можно не сомневаться в том, что изгнанный монарх, отдыхая на лоне природы в Перу, где ему было предоставлено спокойное убежище, еще долго встречал каждого, прибывшего с Энкантадас, в надежде услышать, что республика лопнула, как мыльный пузырь, мятежники раскаялись и его призывают снова занять престол.

Можно не сомневаться, что республику он считал всего лишь жалким экспериментом, обреченным на неудачу. Но нет, мятежники тем временем учредили у себя демократию — правда, не греческого, не римского и не американского толка. Вернее, то вообще была не демократия, а непрестанная «бунтократия», прославленная не столько своими законами, сколько беззакониями. Тая в себе неодолимые соблазны для дезертиров, она быстро пополнялась подонками со всех судов, заходивших в эти воды. Остров Карла был объявлен пристанищем для угнетенных любого флота. Каждого беглого матроса здесь привечали, как мученика за дело свободы, и немедленно зачисляли в ряды обтрепанных граждан этого сборного государства. Напрасно капитаны пытались вернуть на борт своих переметчиков. За них вступались их новые соотечественники, готовые наставить синяков любому противнику. Пушек у них было маловато, зато кулаки внушительные. Кончилось тем, что ни один капитан, наслышанный о тамошних порядках, не решался туда заходить, как бы ни настоятельна была его нужда в припасах или в ремонте. Остров стал анафемой — океанской Эльзасией [43], неприступным убежищем головорезов, творивших все, что им вздумается, прикинувшись борцами за свободу. Численность их все время колебалась. Матросы, сбежавшие с кораблей на другие острова либо самовольно спустившие шлюпку, неизменно брали курс на остров Карла; тогда как другие, наскучив этой жизнью, время от времени переправлялись на соседние острова и, наврав какому-нибудь капитану, что потерпели крушение, нередко добивались того, что их подбирали и доставляли на испанские берега, да еще сердобольно пускали шапку по кругу, чтобы снабдить их деньгами.

Как-то раз, когда я впервые плавал в тех водах, наш корабль лениво покачивался в теплой ночной тишине, как вдруг с бака раздался крик: «Виден огонь!» Вглядевшись, мы тоже увидели слабый свет на каком-то окутанном мраком клочке земли, справа по носу. Нашему третьему помощнику эти места были незнакомы. Он подошел к капитану и спросил: «Прикажете снарядить шлюпку, сэр? Наверно, там люди с какого-нибудь затонувшего судна».

Капитан невесело рассмеялся и, погрозив кулаком в сторону светящейся точки, выругался и сказал: «Ну нет, негодяи вы этакие, нынче вам не заманить к себе мою шлюпку. Правильно делаете, мерзавцы, что жжете огонь, как на опасной отмели. Но умный человек не станет разузнавать, что у вас там случилось, а прикажет поворачивать подальше от берега, от этого острова Карла. — И добавил, обращаясь к помощнику: — Обрасопить реи, держать к огню кормой».

Очерк восьмой

ОСТРОВ НОРФОЛК И ВДОВА ЧОЛА

А на одном из этих островов

Увидели сидящую в слезах

Красавицу печальную, чей зов,

К ним обращенный, чьи мольбы и страх

Уже давно витали здесь, в песках.

Очи, как полночь, черным-черны.

Шея, как полдень, белым-бела.

Губы, как утро, красным-красны.

«Я мертвеца на песке нашла.

Мертв мой милый,

И могилу

Рою, рыдая, в сухом песке.

Любой пейзаж в краю скорбей

Мне о тебе приносит весть;

Люблю и плачу по тебе,

Пока душа и слезы есть» [44].

К юго-востоку от острова Карла, далеко в стороне от всего архипелага, находится остров Норфолк; и пусть одинокий этот остров не представляет интереса для большинства мореплавателей, для меня он силой сострадания обращен в святое место, в место, освященное горчайшими человеческими муками.

Я тогда был на Энкантадас впервые. Два дня мы провели на берегу, охотясь за черепахами. Времени у нас было в обрез, мы наловили их немного, и на третий день после полудня распустили паруса. Сборы были в разгаре, якорь, уже отпустивший дно, еще раскачивался невидимо под волнами, и добрый наш корабль неспешно поворачивался, готовясь покинуть остров, как вдруг матрос, вместе со мной крутивший ворот, бросил работу и указал мне на что-то, что двигалось и трепетало на берегу, — не у самой воды, а поодаль, на склоне горы.

Ввиду того, о чем будет рассказано дальше, следует здесь объяснить, как могло случиться, что предмет, и притом небольшой, ранее не замеченный никем из находившихся на корабле, все же привлек внимание моего товарища. Дело в том, что другие матросы, в том числе и я, работали стоя на палубе, тогда как этот мой товарищ, все более воодушевляясь с каждым поворотом тяжелого ворота, вскочил на него и со всей силы толкнул прямо вниз, не сводя при этом веселого взгляда с медленно удаляющегося берега. Вот тут-то, оказавшись выше всех остальных, он и заметил этот ранее не замеченный предмет; а глаза он поднял потому, что пребывал в приподнятом состоянии духа; а в такое состояние его, что греха таить, привел глоток перуанской водки, который в то утро, в благодарность за какую-то услугу, преподнес ему наш буфетчик-мулат. Все мы знаем, что от водки на свете проистекает много зла; но поскольку в данном случае она послужила средством, хотя и косвенным, для избавления живого человека от поистине страшной участи, не должно ли признать, что иногда от той же водки проистекает и много добра?

Глянув через полосу воды в указанном мне направлении, я тоже увидел что-то белое, свисающее со скалы примерно в полумиле от берега.

— Это птица, белокрылая птица, возможно... нет, это... это носовой платок!

— Вот-вот, носовой платок, — подтвердил мой товарищ и во весь голос сообщил о своем открытии капитану.

Мгновенно — как выкатывают и направляют пушку — с высокой площадки на корме была просунута сквозь снасти длинная подзорная труба, и сам капитан ясно разглядел на скале человеческую фигуру, отчаянно махавшую тем, что мы приняли за носовой платок.

Наш капитан был человек добрый и скорый на решения. Отпрянув от трубы, он помчался на нос и приказал: якорь снова бросить и спустить шлюпку.

Через полчаса быстроходная шлюпка вернулась. Уходили на ней шестеро, а пришло семеро, и седьмой была женщина.

Это с моей стороны не бессердечие художника, но, право же, мне жаль, что я не владею пастелью, ибо женщина эта являла собою зрелище в высшей степени трогательное, и пастельные карандаши, наносящие мягкие, печальные линии, как нельзя лучше передали бы скорбный образ темнокожей вдовы чола.

Рассказ свой она закончила быстро, и хотя она говорила на своем родном языке, мы столь же быстро ее поняли, потому что наш капитан, долго водивший купеческие суда в чилийские гавани, хорошо знал испанский язык. Три года назад Хунилла, индианка чола, то есть смешанной крови, родом из Пайты в Перу, вместе со своим молодым мужем Фелипе, чистокровным кастильцем, и со своим единственным братом индейцем Труксиллом, вышла в море на французском китобойном судне, которым командовал очень веселый капитан; каковое судно, направляясь на далекие промыслы, должно было пройти совсем близко от Заколдованных островов. Целью маленькой экспедиции было добыть черепашьего жира, высоко ценимого за прозрачность и отличный вкус везде, где он известен, а известен он на всем тихоокеанском побережье Америки. Хунилла и ее спутники благополучно высадились в облюбованном ими месте и выгрузили сундук с платьем, орудия, кухонную утварь, примитивный аппарат для вытапливания жира, бочки с сухарями и еще кое-какое добро, включая двух любимых собак (все чола любят этих преданных животных). Француз, согласно предварительному уговору, должен был забрать их на обратном пути, проплавав в морях западнее их острова четыре месяца, — наши смельчаки считали, что этого времени им вполне достанет для задуманного дела.