Искусствовед Р. М. Байбурова писала об одной из сторон жизни Анны Иоанновны – ее увлечении строительством дворцов – так: «Оказавшись в России самодержавной царицей, хотя при этом, как отмечают историки, и никудышним государственным деятелем, передав полномочия по управлению страной в чужие, столь же нерадивые руки, Анна Иоанновна получила неожиданную возможность осуществлять с поистине русским размахом все то, к чему была приобщена долгой жизнью в зарубежье. И надо признать, что большие претензии в сочетании с самодержавной властью обернулись большим культурным сдвигом.

Прежде всего императрица пожелала иметь достойные дворцы. Прежние царские были скромны и производили незавидное впечатление на иностранцев: «Зимний дворец мал, выстроен вокруг двора и весьма некрасив… нет ничего замечательного в отношении архитектуры, живописи или меблировки. Летний дворец еще меньше и во всех отношениях плох, исключая садов, которые прекрасны для этой страны и имеют много тени и воды», – писал выдающийся архитектор Бартоломео Растрелли.

Тем большим контрастом стали дворцы аннинские, которые создавал Растрелли. Подытоживая свой долгий творческий путь, он писал: «Я построил большой двух-этажный дворец из дерева, с каменными погребами, наименованный Анненгоф, фасад которого, обращенный в сторону Москвы, имел более 100 туаз в длину… там был сделан сад… а также терраса напротив названного дворца, вся из тесаного камня, с большим спуском, над которым был сделан цветочный партер, окруженный пятью бассейнами, с фонтанами, украшенными статуями и вазами – все в позолоте. Это большое сооружение состояло более чем из 400 комнат, помимо большого зала, и имело две парадные лестницы, также украшенные скульптурой, а в главных апартаментах плафоны были расписаны живописью…» Четырехэтажный дворец с погребами и мезонинами был построен им в Петербурге, он также был богато украшен скульптурой и живописью. Талантливый зодчий строил и другие дворцы, оформлял праздники.

За императрицей потянулось и ее сановное окружение: большие комфортабельные дома, не уступающие западноевропейским образцам, стали строиться в Санкт-Петербурге и Москве, в усадьбах, окружающих обе столицы.

В Москве под руководством архитектора И. Ф. Мичурина началось составление плана города и урегулирование городской застройки. Был составлен свод архитектурных правил: «Должность архитектурной экспедиции». В Санкт-Петербурге интенсивно работала Канцелярия от строений, в которую входила «живописная команда», расписывавшая интерьеры новых зданий, садовые павильоны, и создававшая портреты знатных и богатых заказчиков. Меблировка новых домов требовала больших денег, а также и множества сопутствующих предметов роскоши: посуды, зеркал, ковров и гобеленов, мрамора и бронзы, что способствовало развитию мануфактур и ремесел.

Все это влекло за собой усовершенствование карет и экипажей, появление новых тканей и ювелирных изделий, одежды и обуви.

Участь Долгоруковых и Шереметевой

Приехав в Россию, Анна начала с того, что отправила в ссылку всех Долгоруковых с женами и детьми. Фамилия была велика, а потому разнообразна и в отношении к случившемуся, и в характерах, и в судьбах. Не имея возможности рассказать в этой книге о каждом из Долгоруковых, проследим судьбы лишь камергера покойного Петра II князя Ивана Алексеевича, его невесты Натальи Борисовны Шереметевой и «разрушенной царской невесты» Екатерины Алексеевны Долгоруковой с ее семейством.

Мы уже говорили, что незадолго до смерти Петр II и его «собинный друг» Иван Долгоруков, обручившись каждый со своей невестой, договорились сыграть общую свадьбу и даже назначили срок – 19 января 1730 года. Однако 18 января Петр II умер, и, таким образом, речь могла идти только об одной свадьбе – Ивана Долгорукова и Натальи Шереметевой. Уже на похоронах Петра II стало ясно, что их недолгая песенка спета до конца, и с каждым новым днем все отчетливее вырисовывалась мрачная перспектива гонений и опалы.

Богатая и красивая Шереметева могла бы отказаться от венчания, порушив помолвку, но она любила своего жениха, и когда ее родственники стали говорить: «Откажись от него – он тебе еще не муж, помолвлен, да не венчан!» – Наталья Борисовна отвечала: «Войдите в рассуждение: какое это мне утешение, и честна ли совесть, когда он велик, так я с радостью за него шла, а как стал несчастлив, так и отказать ему?» И когда прошло много лет, и Наталья Борисовна, все же ставшая Долгоруковой, перенесла вместе со своим мужем невероятные лишения и страдания (о них речь пойдет ниже), она написала так: «Во всех злополучиях была я моему мужу товарищем, и теперь скажу самую правду: никогда не раскаивалась я, что пошла за него. Он тому свидетель. Все, любя его, сносила, еще и его, сколь могла, подкрепляла».

А после похорон Петра II и дом старого князя Алексея Григорьевича Долгорукова, и дома всех его родственников, а вместе с ними и дом Шереметевой, оказались как будто пораженными чумой – никто не заезжал, не заходил и к себе никого из опальных вельмож и их родни не звал. Князь Алексей Григорьевич со всей семьей из Москвы

уехал и поселился в пятнадцати верстах от города, в усадьбе Горенки, в большом каменном доме с оранжереей, с церковью, в парке с прудами. Сюда же приехала и Наталья Борисовна. Молодых обвенчали в усадебной церкви, а тихая свадьба больше походила на поминки. Когда на третий день новобрачные собрались в Москву, чтобы нанести визиты другим Долгоруковым, вдруг появился сенатский секретарь с именным императорским указом, повелевавшим всему дому Долгоруковых отправляться в ссылку. И вместо Москвы поехали Долгоруковы, куда велено им было, – за восемьсот верст, в одну из их пензенских вотчин. Стоял апрель, таяли снега, и дорога была нелегкая.

В Коломне нагнал их офицер и отобрал у старого князя и его сына, бывшего камергера, «кавалерию» – ордена

Андрея Первозванного. По дороге к Пензе начались меж Долгоруковыми раздоры. Невестку они невзлюбили, сразу же отделили Ивана и Наталью от своего кошта, и даже палатку на ночь ставили им где-нибудь обочь, не на самом удобном месте. Обоз их то и дело плутал, и ночевать чаще всего приходилось то в лесу, то в поле. Через три недели доехали они до села Селище, под Касимовым, которое тоже принадлежало их семье. Не успели Долгоруковы передохнуть, как в тот же день нагнали их солдаты и велели, не мешкая, менять путь и отправляться в Сибирь. Под строгим караулом, не объявляя пункта назначения, семью погрузили на струг, и по Оке и Каме через месяц доставили в Соликамск, а потом погнали пешком через Уральские горы. Местность была совершенно пустынна, и спать приходилось под открытым небом. В Тюмени их снова погрузили на судно – на сей раз это была старая, дырявая расшива, – и повезли по Иртышу на север. Через месяц плавания расшива причалила к острову между реками Сосьвой и Вогулкой, на котором в землянках и курных избах – маленьких, кособоких, грязных – жили дотоле невиданные ими люди: они ездили на собаках, ели сырую рыбу и носили на голом теле одежду из невыделанных оленьих кож. И изб таких были сотни, а людей поболее тысячи, да церковь, да острог. Это был печально знаменитый Березов, где умер Меншиков и где теперь предстояло жить и Долгоруковым.

Долгоруковых заперли в острог, и от всего пережитого в пути и увиденного в Березове старый князь через неделю умер, и лишь только успели его схоронить, как следом за ним умерла его жена.

Наталья Борисовна, бывшая уже на сносях, тихо плакала, Иван пребывал в постоянной печали, а Екатерина неистовствовала, срывая досаду и зло на мягкосердечной и безответной Наталье Борисовне.

Со временем положение ссыльных чуть улучшилось – их стали выпускать из острога, а воинский начальник, майор Петров, и местный воевода Бобровский иной раз приглашали в гости. Когда же у Натальи родился сын Михаил, то Петров даже стал его крестным отцом. Все было бы более или менее благополучно, если бы Иван Алексеевич не подружился с отставным моряком-пьяницей