- Зато я умею слушать, - ответил Грегорио, - а он читал мне, если я просил, а когда он кончил <Старика и море>, а это было ночью, на <Пилар>, он вышел из каюты и сказал: <Малыш, я сегодня закончил одну книжку и так увлекся, что побил свой дневной рекорд - написал полторы тысячи слов. Такого со мной никогда еще не бывало, так что давай отметим это дело, я считаю, что это будет вполне заслуженное <хайболито>.

(Кубинцы - ласковый народ; в отличие от прагматичных каталанцев, они любят уменьшительные: они говорят не <момент>, а <моментико>, не <чико>, а <чикитито>, а вместо категоричного американского <хайбол> говорят <хайболито>.)

- Поешь хоть немного, вьехо, - сказал Хуан, макиниста. - Нельзя быть всю ночь голодным. Или ты ревнуешь, как старый сервидор, готовку нашего Томаса?

- Тот, кто знает себе цену, лишен чувства ревности, - ответил Грегорио. - Я знаю, что могу готовить не хуже любого повара из пятизвездочного ресторана. Раз, помню, Папа позвонил ко мне в Кохимар из Сан-Франсиско ди Пауло и сказал: <Малыш, к нам приедет один мой знакомый, он дорого стоит, у него много типографий в кармане - постарайся приготовить что-нибудь вкусненькое: я хочу показать ему, как ловят рыбу и как готовит мой друг Грегорио>. Я приготовил спагетти по-кубински, с черным соусом; тот ел и ахал и все спрашивал, как называется это блюдо, а я ответил, что это кубинское блюдо называется <коме и кайо>. Тот стал спрашивать, как это переводится, а Папа хохочет и не переводит, а как это перевести? Обидится гость на это <коме и кайо> - <ешь и помалкивай>. Папа ему тогда сказал, что это нельзя перевести, и гость предложил мне поехать с ним в Европу...

Грегорио вдруг отставил стакан с ромом, чуть приподнялся на носки; лицо его собралось мелкими напряженными морщинками, а потом он воскликнул:

- Двадцать первый опрокинулся!

В длинной звездной полосе наших факелов образовалась черная пустота первая рыба ухватила в холодной, темной глубине жирную полосатую наживку макрель.

В долю мгновения Хуан запустил макину и стал к рулю, патрон Луис начал делать петлю из толстого податливого каната, а Грегорио схватил багор, и мышцы на его руках вздулись длинными протяжными буграми.

Нос нашей барки разбрызгивал звезды, они исчезали, поднявшись волной, а потом снова зажигались, шлепаясь в темень воды, и от этих сильных ударов рождались новые звезды, только они были какими-то слишком уж для настоящих звезд юркими, словно маклеры на ипподроме.

Грегорио раскачивался медленно, вместе со шхуной, в такт волне, и поэтому казался слитным воедино с природой, а наша барка была частью этой первозданной океанской природы, она подчинялась ее законам, принимая и ветер и волну как благость бытия, ибо проявление бытия всегда разностно мир, лишенный ночных штормов и циклонов, которые задувают с Сан-Сальвадора, кончился бы, захирел от тоски и ленивого однообразия.

Патрон Луис врубил прожектор; белый, льдистый свет его придал морю особую окраску - легко-зеленую, невероятно глубинную. Грегорио и Томас начали выбирать снасть, которая казалась сейчас нереальной, слишком уж голубой, а потому чересчур тонкой, ненадежной.

- Песка гранде!* - крикнул Грегорио, обернувшись на миг, и я увидел, какое одухотворенное у него лицо, сколько силы в нем - отнюдь не старческой, но зрелой, гордой своим знанием и ощущением собственной умелости, подтвержденной мощью мускулов, остротой зрения и быстротою реакции.

_______________

* П е с к а г р а н д е! - большая рыба! (исп.)

Грегорио ощутил податливую тяжесть рыбы, когда леска натянулась, и место, где проходила зримая грань, было отмечено рваным зигзагом голубой лески: в воде она казалась толстой и надежной, очень прозрачной, а в воздухе становилась тоненькой-тоненькой, натяжной, слабенькой, вибрирующей (вот-вот оборвется), принадлежащей всей своей обреченной слабостью и непрочностью людям, а отнюдь не пучинам морским.

- Страхуй, вьехо! - выдохнул патрон Луис. - Она близко!

- Сейчас она начнет водить, - пояснил Хуан, зачарованно глядя в ярко-зеленое, высвеченное слепящим прожектором море. - Если только старик прав, если это тибурон, будет драка. Эмперадор живет в глубине, он дохнет, когда его тащишь наверх, агуха тоже долго не может держаться вверху; тибурон может все.

Леска стала вроде басовой струны рояля после заключительного аккорда. Я вспомнил Вэн Клайберна в его первый приезд к нам, до того еще, как он стал Ван Клиберном, вспомнил его пальцы, потому что такие же длинные и сильные пальцы Грегорио сдерживали режущую вибрацию лески.

- Эмперадор! - сказал патрон Луис, отбрасывая свое тело назад, чтобы выбрать побольше лески. - Это эмперадор, вьехо!

И тут я увидел, как из фиолетовой провальной жути моря в зеленую его освещенность начала втягиваться серебряная ракета; потом ракета стала обретать более реальные формы: огромный нос-сабля, диковинные плавники, длинные, вкрадчивые, голубые полосы вдоль по туловищу. Я ужаснулся размеру махины, которая медленно, упружисто поднималась вверх, подвластная силе и опыту Грегорио и Томаса.

Патрон Луис прошлепал по узенькому вздымающемуся борту нашей барки, сохраняя равновесие, - он, словно канатоходец, широко распластал руки, спрыгнул на палубу около крана, который был укреплен на носу, развязал крепежный узел и скрежещуще опустил раскачивающуюся шею крана к воде; потом так же, акробатом, перебежал на бак, забагрил рыбину, подтянул к борту и ловко, словно лассо, набросил на громадную голову узел, приготовленный им заранее, стремительно затянул его и крикнул:

- Кабальерос, к крану!

(Впервые вместо привычного компаньеро - товарищи - я услышал кабальеро. Дело в том, что кабальеро - значит наездник, а для всех испаноговорящих людей конь, кабальо, всегда связан с опасностью, сноровкой и мужеством.)

В ту ночь Грегорио не спал ни минуты - он наблюдал за факелами. Мы взяли трех эмперадоров, агуху и тибурона - гальвана. Последним перевернул факел тигр. Он водил нас минут двадцать; руки кровоточили, разрезанные леской; запах пота перебивал запах солярки нашей макины; тигр, наконец, сдался, и мы видели его громадное тело, резиновые плавники, будто запеленатые руки, серпообразную черную пасть, словно бы вспоровшую брюхо от плавника к плавнику. Тигр уже был рядом с бортом, и патрон Луис сжимал в руке багор, а Томас зажал дубину, чтобы ударить рыбу по громадной, хищной голове, а Грегорио приготовил узел, но в это последнее мгновение расслабленное, тряпистое тело вдруг спружинилось: тибурон перевернулся, и вместо беспомощного белого брюха рядом с бортом вздыбилась серая, в черных полосах спина, и прежде чем тигр рванул вниз, Грегорио, угадав это движение, воскликнул:

- Фуэ! Ушел! Фуэ!

Тибурон мощно двинул вниз и вбок, перевернулся резко, сверкнув белым - теперь уже не беспомощным, а хищным, ВВСовским алюминиевым - брюхом (такие над нами во Вьетнаме носились), потом мне показалось, что он врубил какие-то таинственные, не познанные нами реактивные двигатели; где он был только что, какое-то мгновение держалась его черная громадная тень, а потом она исчезла, будто ничего там и не было.

Руки Грегорио ослабли, он вытер пот с висков, подтащил большой кованый крюк, разогнутый тибуроном, покачал головой и вздохнул:

- А все-таки песка вьехо не так уж плоха, - он кивнул на номер, выведенный на перевернутой крестовине, где крепился фитиль.

По белому пенопласту черной краской было выведено: <Двадцать четыре>. Тибурон был как раз там, где ждал его Грегорио.

Выбрав снасть, мы взяли курс на Кохимар. Голубоглазый патрон Луис, заросший жесткой, рыжеватой, истинно галисийской щетиной, прикорнул на корме. Томас устроился поспать на палубе, возле движка; Хуан стоял у штурвала, а Грегорио сидел на носу <сигмы>, смолил тобако, любовался восходом, и в его прозрачных, голубых глазах отражались багряные облака, пронизанные густой синевой.

- Грегорио, а отчего Папа застрелился?

Он пожал плечами: