– Да, «Вечерняя заря», господином Новиковым издававшаяся…

– А вы читали, что здесь написано? – Она обернулась, – Мария Саввишна, подай мои окуляры.

Перекусихина принесла большие очки. Екатерина надела их и прочла вслух публикацию:

– «Молодого поросёнка, путешествовавшего по чужим странам, чтобы получить образование, и возвратившегося совершенной свиньёй, можно будет видеть без денег на всех улицах столицы».

– Ведь это он и ранее печатал в «Трутне».

– Далее, как вам нравится такое письмо?

«Из города М-вы нам сообщают, что там на пять тысяч жителей-дворян находится более нежели десять тысяч человек парикмахеров, камердинеров, поваров, слуг и служанок, которых господа питают и одевают богато за счёт глада и наготы несчастных и грабимых ими земледельцев».

Императрица повернула лист:

– А здесь изображена лавка модная и француженка перед ней, говорящая: «Одна наша лавка может разорить в году до ста тысяч крестьян». Далее там же напечатано: «Мы увлекаемся некоторыми снаружи, блестящими дарованиями иноземцев, мы становимся их обезьянами и начинаем презирать и ненавидеть всё русское: наше прошлое, добрые свойства нашего народного характера, наш язык – речь наша до того испещрена иностранными словами, что если мы не примем против этого сильных мер, то российский язык никогда не дойдёт до совершенства своего…»

Храповицкий изобразил на лице грусть, развёл руками:

– Московские газетиры[6] более под ведением главнокомандующего фельдмаршала графа Захара Григорьевича Чернышёва находятся…

Екатерина задумалась, по лицу её пробежала тень беспокойства, она как будто про себя вымолвила:

– А вы уверены, что граф Захар Григорьевич с ними не заодно?..

У Храповицкого капли пота выступили на висках – он начал мучительно соображать: с ними – с кем? И что значит «заодно»?

Но Екатерина Алексеевна уже отложила журнал, сняла очки и спросила, ни к кому не обращаясь:

– Ну, как вчерась было на бале у графа Кобенцеля?..

У Александра Васильевича отлегло от сердца, он просиял:

– Весьма примечательный бал дал австрийский посол. Особливо выделялась графиня Наталья Львовна Соллогуб. Глядя на грудь оной, фельдмаршал граф Пётр Александрович Румянцев-Задунайский сказать изволили: «Вот уже нельзя лучше представить себе искушения…»

Императрица удивлённо подняла брови, повернулась к Перекусихиной:

– Мария Саввишна, разве уж у неё так грудь хороша?

Мария Саввишна затрясла головой, замахала руками:

– И не говори, матушка, ничего там нет, окромя одного бесстыдства.

Парикмахер в чине полковника, Николай Семёнович Козлов, сделал последнее движение – вложил бриллиантовый гребень в высокий пук волос – и поклонился. «Волосочесание» кончилось.

Екатерина кивнула головой секретарю, толстяк стал пятиться к двери.

– Не забудьте, – сказала она, направляясь в кабинет, – передать графу Александру Андреевичу, чтобы он был у меня завтра в три часа дня…

Храповицкий знал каждый шаг императрицы. Да это было и нетрудно, потому что день её строго распределён и отклонений почти не бывало. Сейчас она пойдёт в кабинет и сядет писать до десяти часов утра. Потом перейдёт в спальню и начнёт приём посетителей и докладчиков, начиная с обер-полицеймейстера Рылеева. В час сядет обедать. Ест и пьёт она почти всегда одно и то же: бульон, отварная говядина с малосольными огурцами, брусничный квас, рюмка мадеры, яблоко или груша. В два часа придёт Бецкий и начнёт ей читать полученные из Парижа журналы и газеты, а Екатерина Алексеевна будет вышивать на пяльцах. И так до трёх часов. Слушая монотонное чтение Бецкого, она обдумывает самые сложные свои ходы и важнейшие для неё дела. В три часа она перейдёт в кабинет и до пяти начнёт принимать лиц, специально прибывших по её приглашению. В эти два часа и будут решаться важнейшие государственные вопросы. В пять часов императрица пройдёт в Эрмитаж рассматривать коллекции антиков[7] или играть на бильярде. В шесть переоденется и выйдет в залы к гостям на «малый приём». Потом сядет играть в карты. В десять часов вечера выпьет стакан воды. По этому знаку все гости откланяются и разъедутся, все двери закроются, императрица пройдёт в спальню, и там начнётся её вторая, интимная жизнь.

«Стало быть, – продолжал размышлять толстяк, придя к себе в кабинет и разбирая доставленные из Сената и канцелярий бумаги, – завтра будет важная с Александром Андреевичем негоциация[8]…»

Григорий Александрович Потёмкин, угрюмый, небритый, в халате, открывавшем волосатую грудь, смотрел через заплаканные стёкла большого окна на умирающий сад. Седой свет луны освещал голые мокрые деревья.

В огромном конногвардейском дворце стояла тишина, как на кладбище. Всё живое попряталось и замолкло. Ещё вчера во всех комнатах сновали адъютанты, сенаторы, министры. Иностранные послы приезжали на приём или по вызову. Секретари, бледные от бессонницы, не выходили из канцелярии, разыскивая нужные бумаги или составляя справки; с заднего крыльца тайными переходами водили к князю разных подозрительных восточных людей с чёрными бегающими глазами и носами удивительной формы. Ещё вчера все знали: светлейший занимается «греческим прожектом». Сегодня только одна собака с мокрыми усами и опущенным хвостом уныло металась по аллеям парка, осыпанным перепрелыми листьями.

Утром Григорий Александрович поехал во дворец. Вернулся – бросил венецианской работы голубую вазу в голову адъютанта, разорвал на себе камзол так, что бриллиантовые пуговицы посыпались на ковёр, и запил. Никто к нему не входил. Князь сидел в тёмной комнате один.

К вечеру дворецкий решил принести настольный канделябр.

Князь поднял брови.

У дворецкого задрожали руки, он уронил подсвечник на пол и, пятясь, еле живой от страха, ушёл.

Теперь Потёмкин смотрел в окно и думал о том, что все его дела и дни пролетели как сон. Проснулся – остались воспоминания и впереди – могила.

Двадцать пять лет назад, в ночь, когда Пётр Третий пил пиво и зубоскалил с Минихом в Ораниенбаумском дворце, а Екатерина Алексеевна скакала с Екатериной Ивановной Шаргородской и Григорием Орловым[9] в карете в Измайловские казармы, он играл у «Амбадерши» на бильярде с графом Собаньским – ему тогда чертовски везло, потом пошёл ночевать в казармы. Когда к утру Конногвардейский полк уже стоял выстроенным на площади перед Зимним дворцом, он увидел, как на крыльце, выходившем на Морскую, появились два гвардейских офицера в лентах – один полный, среднего роста, другой повыше, изящный и стройный. Это были императрица Екатерина, одетая в кафтан капитана Петра Фёдоровича Талызина, и Екатерина Романовна Дашкова в мундире лейтенанта Андрея Фёдоровича Пушкина. Екатерина взглянула на площадь и положила руку на эфес шпаги. Императрица была в андреевской голубой ленте, светло-русые косы падали густыми прядями на зелёный с красным воротом кафтан.

Войска замерли. Раздалась команда:

– Слушай, на кра-ул!!

Екатерина сошла с крыльца – придворные рейтары[10] подвели ей белоснежную породистую кобылу. Она вскочила на лошадь, выхватила из ножен шпагу и растерялась – на шпаге не было темляка.

– Темляк, темляк! – крикнул в пространство подъехавший гетман Разумовский.

Тогда из передней шеренги конногвардейцев на огромном золотистом жеребце вылетел он – гвардейский вахмистр Потёмкин. Он поднял коня на дыбы, одним движением сорвал темляк со своего палаша и вручил императрице.

– Благодарю! – сказала Екатерина, бросив на него ласковый взгляд.

Он отдал честь, пришпорил коня. Но золотой жеребец не хотел уходить от белой кобылы, он замотал мордой, осел на задние ноги и заржал.