Разве короли могли ответить ему на эти вопросы? Они с усмешкой поглядывали на сильные, мозолистые руки Петра и чистили щеточкой бриллиантовые перстни на своих белых, изнеженных пальцах.

Петр хмурил брови над черными быстрыми глазами и уходил из дворцов на корабельные верфи, на фабрики и в мастерские — опять стучать молотком, лазать по лесам, выбирать мастеровых себе на службу.

Королевские придворные улыбались: его величество Петрус Примус не похож на монарха. Зато фабриканты и купцы хитро подмигивали друг другу. «Его величество хорошо знает, чего он хочет! Он хочет, чтобы в стране развилась торговля. Уже собираются русские торговые люди в кумпанейства, складывают вместе свои капиталы, пускают их в обороты и заметно богатеют. Пойдут и наши товары в Россию — разбогатеем и мы. Что ни говори, а у его величества довольно верное соображение о пользе торговли!» — так хвалили Петра умные купцы и позволяли себе иногда похлопать его по плечу и звали его тихонько между собой «купеческим государем».

А между тем при Петре Россия становилась могущественной державой. Строились военные и торговые корабли, новые фабрики ткали полотна, сукна и тонкие шелка. Заводы плавили руды и отливали пушки, мортиры, ядра. Богатели русские купцы, и русские войска побеждали неприятеля. Союз с Россией был выгоден многим европейским коронам.

Когда Бётгера, под именем «господина с тремя лакеями», привезли из Кенигштейна в освобожденный от шведов Дрезден, он узнал, что шведов прогнали из Саксонии русские войска царя Петра. Не мудрено, что, когда дрезденская фабрика стала выпускать прекрасную белую посуду, Август приказал Бётгеру приготовить кофейный сервиз в подарок жене Петра Екатерине.

Бётгер наблюдал за исполнением этого заказа и вспоминал то, что слышал о Петре от мудрого Чирнхауза.

— Россия — полудикая, нищая страна, — говорил Чирнхауз. — Она отстала от Европы на пять столетий. Русские не умеют строить фабрики и заводы и вырабатывать изделия, нужные для торговли. У них нет даже дорог, гаваней и кораблей, чтобы перевозить товары. В стране нет торговли, — значит, нет денег.

«Царь Петр заводит торговлю в стране. Торговым людям от него почет, торговым людям в России теперь пути не заказаны. Они устраивают по-своему русскую жизнь. А длиннобородые бояре из древних родов держатся за старину цепко, упрямо, ненавидят все новое. Их-то и прогоняет царь от своего двора и ищет себе помощников среди расторопных да смышленых людей простого звания. А если он кутит с простыми шкиперами, сам вбивает гвозди в корабельные доски, называет прачку царицей и совершает другие поступки, неприличные для монарха, — то все это он делает, чтобы показать, что он плюет на старые русские обычаи и ненавидит старину.

Сколько фабрик ему нужно устроить, чтобы сравняться с Европой! Я не удивлюсь, если он заведет у себя посудную фабрику. В России должны быть хорошие глины…»

В болотистых лесах на берегу Невы строился новый город. Солдаты царя Петра отвоевали это место у шведов. «Работные людишки» царя Петра пядь за пядью отвоевывали это место у зыбких, болотистых топей, у непроходимых лесов.

Они рыли каналы, проводили дороги, наводили пловучие мосты над широкой Невой. Немало погибло здесь солдат от яростной шведской картечи, а еще больше погибло «работных людишек» от голода, холода и цынги, от непосильной работы под безжалостными плетьми царских десятников. Городок строился на костях. Царь Петр не жалел людей. Он уже прикидывал в уме, сколько кораблей пойдут в плавание из новой гавани. Хлеб, лен, лес, пушнину, сало выменяют московские купцы на заморское золото.

Будет у царя золото — будет сила, будет крепкая власть. Стоит ли считать, сколько померло «работных людишек»?

На удивление Западу, вырастал на невском берегу невиданный новый город, прорезанный каналами, — Санкт-Питер-Бурх.

Рядом с убогими землянками «работных людишек» строились каменные дворцы для царя и его вельмож.

Украсить эти дворцы фарфоровыми вазами, как у королей в Европе, — вот чего захотелось Петру. Он выписал из Голландии расписные цветочные горшки из голландского фаянса и голубые узорные изразцы для печей.

Но больше всего ему хотелось устроить в Санкт-Питер-Бурхе свою русскую фарфоровую фабрику. Он стал приглашать мастеров из Германии.

Король Август, обязанный Петру многим, не посмел противоречить, когда его мастер Эггебрехт собрался в далекую Россию, чтобы устроить там фарфоровую фабрику.

Не понравилось ли мастеру Эггебрехту в городке Санкт-Питер-Бурхе, или не нашел он там подходящих фарфоровых глин, а, может быть, Август тайком приказал ему не находить их, — только он скоро вернулся домой, ничего не устроив царю Петру.

Тогда Петр послал своих глашатаев по московским площадям. Они созывали народ барабанным боем и выкликали охотника, который взялся бы устроить царю фабрику для выделки белой посуды, по примеру «саксонского порцелина». Бородатый купчина Афанасий Гребенщиков вызвался устроить такую фабрику. В местности Гжель, под Москвой, было много разных глин.

Из этих глин хотел Гребенщиков делать «порцелиновую» посуду. Но у него выходила не фарфоровая, а фаянсовая посуда, непрозрачная, незвонкая и темноватая в черепке.

Когда Петр умер, царица Екатерина и царица Анна Иоанновна не стали заботиться о том, чтобы устроить фарфоровую фабрику. Для царских дворцов ведь можно было покупать какую угодно дорогую, самую великолепную фарфоровую посуду — китайскую или саксонскую. Стоило ли открывать свою фабрику?

Преемники Петра не любили работать. Старая петровская дубинка, отставленная в угол, не раз скучала по их спинам.

Однажды, проезжая немецкий город Марбург, Петр говорил тамошнему физику, профессору Вольфу, о том, как нужны дельные молодые ученые для разработки природных богатств России. Петр умер. Прошло почти десять лет со дня его смерти, когда петербургская «Де сiянсъ Академiя»[4] решила послать к профессору Вольфу троих русских студентов, чтобы он сделал из них опытных физиков и химиков. Это были — Михайла Ломоносов, Дмитрий Виноградов и Густав Райзер.

Студенты выехали из Петербурга на корабле в глухую осеннюю пору. Суровые ветры хозяйничали на студеном Балтийском море. Сизые, вздувшиеся валы ударяли в борт корабля и перекатывались через палубу. В бурю студенты сидели в маленькой темной каюте и прислушивались к скрипу мачт и глухим ударам валов. Где-то там, за водяными бурными пустынями, остался Кронштадтский порт, а еще дальше — родная Россия. Юноши вспоминали то детство в деревне, то школьные годы в Москве. Когда погода утихала, они выползали на корму и, сидя на свернутых канатах, следили за пенистым следом корабля на воде, или толковали о том, что ждет их в Германии.

— Эх, обидно мне, что я немецкого языка не знаю, — вздыхал рослый, широкоплечий Ломоносов. — Сколько времени пройдет, пока я по-немецки выучусь и лекции смогу слушать.

— Да куда тебе спешить?

— А как же не спешить? Если бы ты, как я, взрослым парнем притащился в Москву, чтобы грамоте учиться, да на тебя малые ребята в школе пальцами показывали бы: «Смотри-де, болван лет в двадцать пришел латыни учиться», так и ты заспешил бы, — говорил Ломоносов.

Ему было уже двадцать пять лет.

При слове «школа» лукавые огоньки сверкнули в глазах Виноградова.

— А помнишь, Миша, — сказал он, — как в школе бывало. Холод, пальцы мерзнут, герр лерер ходит по классу в шубейке и палкой дерется. Все ему кажется, что мы между собой разговариваем, а это у нас в животах с голоду бурчит. Помнишь, он только крикнул: «Силенциум!»,[5] а у тебя в животе — «ку-ка-реку». Ой, умора! Попало тебе тогда палкой по пальцам.