* * *

Они включили свет в директорском кабинете. В углу за селектором стоял грубый коричневый сейф. Вадим открыл его.

Неплохов сортировал бумаги. Вадим сложил в стопку авторские свидетельства.

К маленькому отделению был свой ключ. Он туго повернулся в скважине, и Вадим увидел несколько запечатанных конвертов. На них не стояло никаких надписей.

Он надорвал один.

"...Я вижу в нем себя. Вадим - это смысл всей семейной жизни. Когда мы женились, мы не могли предположить, что он окажется главным. А все остальное ушло.

У Вадима нет матери. Он ожесточился. Однажды он вернулся с соревнований и рассказал об одном бое. Он говорил, что от его удара какой-то паренек лишился сознания на полчаса. Он сказал: "Надо было выиграть, я и старался. В худшем случае я бы валялся на полу вместо него". Вадим иногда жесток, как все дети в его возрасте. Но это должно пройти..."

Вадиму стало неловко за отца. Зачем он писал матери? Знал же, что она с ним делала.

- Все! - сказал он. - Идемте.

- А что в конвертах?

Он пожал плечами. На прощание он еще раз оглядел кабинет, потому что думал, что теперь уже никогда не будет здесь. На никелированной вешалке висели пустые плечики для плаща. Окна были зашторены, а стол чист. Пахло пыльным, застоявшимся воздухом. Вадим вздохнул и снял с кольца ключи от сейфа.

На улице уже началась ночь. Дома светились окнами. Старик в майке открывал форточку; у стола склонилась молодая женщина; с открытого балкона доносилась музыка.

* * *

Отец болел долго. Вадим большую часть дня проводил в больнице, а по вечерам чертил дипломный. Отца еще не переводили на пенсию, но уже было ясно всем, что в институт он больше не вернется.

Мать собралась уезжать, в больницу она так и не смогла пройти.

Перед отъездом она сказала Вадиму:

- Ему не нужна была моя любовь! Он сам виноват.

Мать уже выглядела моложе своих лет, оттого что подкрасила волосы.

- Ты куда едешь? - спросил Вадим. - К своему... мужу?

- Какому там мужу! - она даже засмеялась. - Кому я нужна?

Ему было тягостно прощание. Он подумал, надо ли говорить про те письма или просто отдать их? "Потом", - решил он. "Потом" значило "после смерти". Но эта мысль походила на приговор, и Вадим отдал отцовские письма.

- Мне? - удивилась мать. - Я их возьму. Нет, нет!

Она сделала отталкивающее движение. Кажется, она боялась их брать.

Вадим больше ничего не говорил. Помолчали.

- Ну до свидания, сын, - произнесла мать. - До свидания, Димка.

* * *

Наступила пора защищать дипломный проект. Ребята собрали деньги для ресторана, и никто не признавался, что боится защиты. Вадим попал во вторую группу, ее пустили после обеда, когда все уже устали ждать.

Вальков и Качановский сидели за одной партой и с печалью глядели на Вадима. Неплохов курил в окно.

Вадим знал, что защитится в любом случае. Ему хотелось, чтобы все прочли его дипломный проект, тридцать вторую страницу, где резко написано: "Шкивы подъемника принимаю деревянные, так как все равно никто но прочтет этого".

Он приколол чертежи к доске и ждал.

- Что у тебя, Карташев? - поторопил Вальков и махнул рукой, точно благословлял.

Незнакомый лысый мужчина в шелковой сорочке с короткими рукавами раскрыл его дипломный проект.

- Что за вклейки? - проворчал он. - Неаккуратная работа!

Он заглянул в титульный лист:

- Карташев... Это не тот? А-а... Ну все равно, надо бы поаккуратнее...

Вадим не помнил, чтобы делал какие-то вклейки.

- Это не мой проект, - сказал он.

- Ваш. Не волнуйтесь, молодой человек. Можете начинать.

Вадим обвел взглядом комиссию. Значит, кто-то торопливо вклеил обоснование с правильным текстом? Лица Качановского, директора, Неплохова были бесстрастны. Но кто-то из них... Поднялась и опустилась на зеленую скатерть высохшая рука в старческой "гречке", глаз прищурился, улыбнулся. Качановский. Неприязненно морщился Вальков. Неплохов скучал, поглядывая в окно.

Вадим вдруг занервничал, сбивчиво рассказал, как работает автоматика.

Лысый незнакомец задал несколько вопросов, и он едва нашел ответ.

- Предлагаю удовлетворительно. Рецензия оценила работу как отличную? Н-да, товарищи...

В конце концов диплом приняли, написали в протокол - "хорошо". И все кончилось.

На улице было солнечно, лето начиналось, на асфальте лежали ажурные тени. Дрожали кроны кленов и дрожали тени. На скамейке сидели вольные, беззаботные ребята с первого курса. Вадим был старше их на несколько лет и, как всегда это водится, считал разницу в возрасте огромной. Но он подошел к ним и улыбнулся.

- Привет, парни!

- Привет, Карташ! - весело и фамильярно отозвались первокурсники. - Как защитился?

Тоном своим они показывали ему, что не признают никакой границы.

- На четверку, - сказал Вадим. - Теперь я ваш пращур.

Он присел на скамейку в тени кленов. Снизу было видно угол черной доски, белые квадраты чертежей и чью-то торопливую руку с указкой, передвигавшуюся неуверенно рывками.

Вадим до конца еще не понял того, что он уже защитился, что учебы больше не будет, - он все еще не избавился от ощущения, что стоит перед комиссией, что может влипнуть из-за своего выверта с деревянными шкивами.

Вадим откинулся назад, свесил руки за спинку скамейки. Посмотрел в сторону первокурсников. Они стояли рядом с ним и бубнили одно и то же о скором экзамене по электротехнике; они были сами по себе, а Вадим сам по себе.

Здесь он и вырос... Все пролетело неизвестно как скоро: в учебной суете, беспечной удали экзаменов, работе в колхозе, грубоватых шутках парней, в вечеринках, первых танцах, страхе перед девушками, первых поцелуях, в первых успехах в спорте, первой острой славе - пролетели четыре быстрых года. Они смяли, скрутили, переплавили пятнадцатилетнего Димку и вынесли его, уже взрослого, к этой толпе первокурсников, нескладно бубнящих о страшном экзамене.

Дождавшись конца защиты, он пошел со своими товарищами в ресторан.

* * *

Утром отец Вадима проснулся от горя. Он раскрыл свои незрячие глаза и провел перед ними здоровой рукой. Он почувствовал какое-то мельчайшее изменение света, как будто тень пробежала перед ним, и понял, что наступает день.

Через отворенное окно доносились в палату звуки проезжавших машин, ровный шорох деревьев и чей-то голос, то приближающийся, то удаляющийся. Наверно, кто-то из больных ходил под окном но террасе.

Он привык следить за временем по окружавшим его звукам. Сейчас было около семи часов; пожалуй, даже еще меньше, потому что обычно в семь за стеной начинало говорить радио, но его еще не было слышно.

Он уже привык к своей неподвижной, погруженной в темноту жизни. Он привык к тому, что обе половины его тела, здоровая и омертвевшая, непрерывно борются друг с другом. От этой борьбы зависело, умрет ли он или останется жить. Но в это утро он вдруг ощутил усталость. Его душа, сердце, мозг и даже самая малейшая кровинка как будто вопили об этой тяжкой усталости и хотели, чтобы все скорее кончилось. Умрет он или останется жить, но только чтобы скорее это решилось!

Он взялся здоровой рукой за холодную железную спинку кровати и подтянулся. Сердце застучало. Он передохнул. Потом нащупал вторую, неживую руку, положил ее на грудь, но она стала сползать вбок, и он придерживал ее. Он лежал, вытянувшийся, неподвижный, со скрещенными на груди руками.

Голова была ясной. "Что изменится, когда я умру? - спрашивал он себя и ответил: - Ничего не изменится. Я только лишь перестану думать".

Он начал прощание.

Мальчик сидел на растрескавшейся земле. Возле его смуглых маленьких ног топтались белые куры; через ивовый тын свешивались на улицу змейки огуречных побегов; в чистом небе парила птица-ястреб. Мальчик держал в руках большое деревянное колесо и молоток. Рядом стояла деревянная машина. Он поднял голову, улыбнулся.