В нижнем течении Кубани, среди лиманов и зарослей камыша, затерялась станица. От небольшого пятачка тянутся тоненькие паутинки улиц. То здесь, то там из-за плетней выглядывают подслеповатые хатки. За полями прячутся хутора. Обходя стороной болотистые низины, станица расползлась на многие километры, залезла в степи, плавни, к реке Протоке.

Ночь. Тишина. Чуть потрескивают от жгучего мороза деревья, да изредка всхлипывают собаки.

В морозную накипь стекла осторожно скребется чья-то рука. Надежде кажется, что это Андрей потихоньку, чтоб не услышала мать, вызывает ее на свидание в сад. Радостная и возбужденная, она крадется к окну и прыгает в ласковые объятия любимого. Андрей со стоном прижимается к ней – и они падают вниз, в страшную черную бездну…

Надежда проснулась от собственного крика и ошалело всмотрелась в темноту. Стол. Скамья. Большая деревянная кровать. На печи сладко посапывает дочь.

– Так это был только сон, – вытирая со лба пот, подумала она.

Вдруг до ее слуха вновь донеслось легкое постукивание. Надежда сбросила ватное одеяло, ежась от холода, ступила в калоши и подошла к окну.

– Кто там? – тревожно спросила она.

– Свои, мамо, свои…

Женщина открыла в настывшие сенцы дверь, откинула липкий от мороза крючок и бросилась навстречу вошедшему.

– Митя! Сынок!

– Чужих нэма? – тихо бросил он.

– Ни… Ти вражьи души шастають тильке днём… Ночью бояться: камыши близко… Ходим, сынок, в хату!

От свежего воздуха затрепетал чахлый огонек лампадки, побежал светлячками по задумчивому лику Божьей Матери, запрыгнул на чернеющие предметы и спрятался где-то там, в самом углу, за большой русской печью.

– А у нас, мама, все по-старому, – улыбаясь, заметил Митя.

– Дэ там… – грустно вздохнула Надежда, заботливо усаживая сына за стол. – Лютують… За вас боюсь… Любку на печи душу, сажой мажу, шоб прокляти не кинулись… – ласково перебирая Митины волосы, горько проговорила она. – На батька ты, сынок, похож: такий и вин був… Чернобровый. Кареглазый. Высокий и сильный… Не пущу тебэ с хаты. Заховаю…

– Ни, мамо, – усмехнулся Митя. – Меня не удержите. Не хочу погибать… Наши близко… Скоро выкурять немцев с Кубани.

– Куда ж пидешь, сынок?

– Схоронюсь где-нибудь на хуторах или в плавнях… Вот согреюсь да и перекусить бы не помешало.

– Счас, сынок, счас, родной, – засуетилась Надежда. – Накормлю и с собой дам.

Птицей кружилась мать вокруг сына. Она то заботливо подсовывала ему еду, то, вспомнив о припрятанных продуктах, вновь вскакивала и бежала в кладовку. Поев, Митя здесь же, за столом, уснул, а Надежда еще долго крестила сына и молилась о его спасении.

Мать проводила Митю на рассвете. И, хотя на пути им никто не встретился, она не знала покоя: то подходила к окну и подолгу стояла, всматриваясь в безлюдную улицу, то садилась за стол и устало глядела на дочь, то начинала месить тесто, то бежала за чем-то в сарай. Под навесом столкнулась с соседкой.

– Слухай, Ивановна, – взволнованно обратилась та к Надежде. – Шо за крик стоит?

Женщины прислушались. И в самом деле издали доносился какой-то гомон.

– Кого-то забрали, – предположила Надежда.

Вдруг из-за поворота показалась упряжка. Испуганные кони рвались в стороны. За телегой, упираясь и пытаясь сбросить налыгачи, еле передвигались две коровы. Их сопровождали с криками и плачем две женщины. Обезумев от горя, они бросались к буренкам, и только угрозы мародеров заставили женщин оторваться от животных.

– Ой, Боже! Шо без кормилиц робыть-то будем? – заволновалась

Надежда.

– А я не отдам, – бросаясь к плетню, решительно заявила Елена.

Прокоп Миска с трудом остановил лошадей напротив двора, накинул вожжи на сучок старой акации и любовно оглядел награбленное. На повозке лежали мешки с мукой и зерном, беспорядочно валялись отрезы различных тканей, воротники, шапки, самовары, испуганно моргали связанные куры.

Впереди, на перине, прикрытый теплыми кожухами, сидел плотный, лет сорока, офицер. Он сделал попытку встать с телеги, но был подхвачен услужливыми руками. Прокоп что-то произнес и выразительно кивнул в сторону хаты. Все весело рассмеялись.

В сенцы ввалились гурьбой, а потом бесцеремонно вломились в комнаты. Пройдя на кухню, офицер брезгливо осмотрел помещение: закопчённые печи, кучи кирпича возле них, накрытая рядном старая кровать – все вызывало у него отвращение.

– Шнель! Шнель! – торопил он солдат. – Партизанен? Ист да партизанен? – высморкавшись, обратился он к Надежде.

– Не понимаю… – сердито буркнула женщина.

Глаза её, обычно ясные и голубые, как весеннее безоблачное небо, теперь помутнели от злости.

Надежда не знала, что ей делать. Стоя в коридоре и дрожа от ненависти и унижения, она следила за оккупантами.

Грабители хозяйничали в хате. Кто-то сбросил с горища мешок муки, двое перевернули в кладовке бочку и вытаскивали из нее истошно кричащую птицу. В зале жонглировал бельем Прокоп Миска. Очистив сундуки, он бросился к Надежде.

– Одно старье! Дэ, сука, добро заховала? – насупив мохнатые с проседью брови, гневно спросил он. Не сдерживаемая заячьей губой, изо рта брызнула мутная слюна.

Надежда брезгливо отшатнулась, но Миска, схватив костлявыми пальцами за полы фуфайки, не отставал от женщины.

– Дэ, гадюка, добро закопала? – дыша в лицо перегаром, снова спрашивал он.

– На пиддашках лопата – бери и копай.

С трудом вырвалась Надежда из цепких рук и убежала на кухню.

Офицер грелся у печки. Слабый румянец появился на его бледном, обрюзгшем лице.

Вдруг на печи, за грубой, закашляла Люба. Несмотря на полноту, немец живо вскочил на стул, перешагнул с него на припечок и закричал:

– Партизанен! Хенде хох!

– Не стреляйте! Дочка моя там! Больна она! – кинулась за ним мать.

На печи, в углу, лихорадочно натягивая на себя шерстяную шаль, как испуганная птица, металась Люба.

Молящие о пощаде глаза… Дрожащие от страха губы…

На коленях гитлеровец пополз по мазанному кизяками череню, сорвал с девушки платок и что-то залопотал по-своему.

– Любка, тикай! Тикай, дочка! – закричала Надежда.

Девушка резко оттолкнула немца, спрыгнула на кровать, вихрем промчалась по комнате и выбежала на улицу.

Опомнившись, офицер ударом кулака свалил Надежду и выскочил во двор. По следам добежал до ерика и долго стрелял по заснеженным зарослям. Перейти через шаткий мостик он не решился: канал был глубок, берега обрывисты, а виднеющийся вдали камыш пугал его неизвестностью.

До весны Люба скрывалась на хуторе у тетки Марфы. Однажды ее разбудила приглушенная канонада: где-то за Протокой шли кровопролитные бои. Девушка до утра не сомкнула глаз: ее тянуло в станицу… Она думала о тех, кто, несмотря на весеннюю распутицу и ожесточенное сопротивление врага, пядь за пядью освобождал Кубань.

Едва забрезжил рассвет, Люба попрощалась с тётей и побежала домой.

Когда она вошла в хату, то увидела мать, сидящую в углу на куче соломы. Около нее, обхватив детей, Федотку, Степку и Валюшу, примостилась соседка Елена. Женщины молчали, прислушиваясь к стрекоту пулеметов, гулкому разговору пушек, вою летящих бомбардировщиков. Увидев вошедшую дочь, Надежда рванулась к ней, и ее озабоченное лицо озарилось счастливой улыбкой.

– Живая, – радостно выдохнула она. – А я тут переживаю, шоб ты по этому пеклу домой не верталась… Сидай, Люба, с нами. Гуртом не так страшно, – заботливо укутывая дочь шерстяной шалью, приговаривала мать.

– Господи, поможи нашим, – глядя на икону, перекрестилась Елена.

– А вон у тетки Польки пушку раком перевернуло, – захлебываясь от возбуждения, закричал незаметно пробравшийся к окну Федотка, на его бледном лице мелькнуло подобие улыбки.