Над станицей неслась грустная свадебная песня. На эту волнующую мелодию по зеленым улицам и переулкам, вдоль извилистого ерика торопились люди: всем хотелось побывать на первой послевоенной свадьбе.

Сотни глаз рассматривали невесту. Радовались. Завидовали. Обсуждали.

Среди поющих дружек Люба стояла неподвижно, как статуя, но такое отчаяние было на её лице, что у близких тоскливо сжималось сердце.

– Не пришел… – думала она, с болью вспоминая, как бессонными ночами ждала Игната, чтобы объясниться и решить свою судьбу.

– Не пришел… Не пришел… – с горечью повторяла она, дрожа при мысли, что чужие, нелюбимые руки прикоснутся к ней, а людская молва покроет её имя позором…

Надрываясь, пели дружки, и Любе до слёз было жаль себя, Николая, погибшую на войне любовь…

И пробивающиеся сквозь шум и гам одобрительные замечания:

– Гарна невеста!

– А платье длинне…

– И я соби такэ пошью…

– Придане тоже ловкэ… – совсем не радовали её, ибо эти смотрины были ей в тягость.

Вдруг толпа хлынула на улицу.

– Едут! Едут! – на разные голоса закричали женщины и дети.

Вздрогнув, Люба отступила назад, но потом вновь застыла, напряжённо всматриваясь вдаль.

Над клубами пыли языками пламени взвивались ленты, дымились чёрные гривы, всё громче позвякивал бубен, визжала гармошка, под свист неслись запенившиеся кони.

Линейка и два шарабана остановились у двора; и друзья жениха, весёлый зубоскал Петро Заяц и лихой Андрей Заболотный, соскочили с линейки и рванулись к калитке. За ними, опираясь на палку, спешил жених, бледный, в новой гимнастерке, с белым цветком на груди.

Гармонист, наверное, цыган, лихо наяривал на гармошке. Позади всех подтренькивал на бубне пьяненький дед Степан.

Дружно навалились на калитку. Стянутая толстой веревкой, она заскрипела, но не поддалась.

– Ишь яки быстри! Выкуп давайте! – горланили женщины, кто чем подпирая калитку.

– Открывайте! – требовали с улицы.

– Без выкупа не дамо… Поворачивайте назад! Таких женихов нам не треба!

Надеясь победить силой, парни напирали на доски.

– Ох, боюсь за вас, – ехидно кричала старшая Надеждина сестра

Дуня, сильная, краснощекая женщина. – Согрешите, хлопцы!

– Тильке через мий труп! – орала Наталья, дразня мужчин красивыми белыми зубами.

– Давай на твий труп упаду я… – тяжело дыша, предлагал Петро Заяц.

– Ой, не можу! – визжал кто-то.

– Отпусти руку…

– Не лапай…

– Отчиняйте…

– Жадобы… – сквозь шум и гам слышались короткие фразы.

Видя, что молодежи не справиться с женщинами, хлопцев потеснил сват Федор, сводный брат жениха.

В толпе одобрительно загудели:

– Хведька герой!

– Станицу освобождав…

– Фрицев до Берлина догнав…

– Бабы сразу перед ным ляжуть…

Фёдор подкрутил чёрные усы, сгрёб с груди на плечо полотенце, чтоб были видны боевые ордена и медали, с ловкостью фокусника достал откуда-то четверть вишнёвой наливки и, размахивая ею, ласково обратился к женщинам:

– Ну, девушки, молодушки! Открывайте калиточку! Пустить! Та с такими красавицами и погулять, и выпить хочется…

– А ты заходь, хороший мужичок, – первой подобрела Наталья. -

Погуляем.

Женщины приоткрыли калитку, но за Фёдором пролезли и жених, и его друзья.

Нудная обрядовая церемония утомила и разозлила Игната, потому что все это: и свадебная канитель, и стыдливый трепет невесты, и предстоящее венчание – казалось ему унизительным. Он не испытывал к невесте ни юношеского горячего желания, ни жаркой страсти, ни любви…

Ему не было и пятнадцати, когда невестка, красавица Галина, заманила Игната в подсолнечник. Не спуская с него синих горячих глаз, лихорадочно разделась, ловко вынула шпильки – и волна длинных каштановых волос прикрыла смуглянку. Но ветер-озорник сорвал и этот наряд, возбуждая в парнишке первое, еще неясное желание…

С тех пор и повело Игната. Порхая с цветка на цветок, ни к кому особенно не привязывался, легко встречался и расставался, быстро забывая своих возлюбленных. И никогда бы не женился, если бы не слёзные просьбы и упреки отца.

Дорога узкой лентой вилась по пестрой толоке. На темной зелени сочного, еще не высушенного жарким кубанским солнцем разнотравья алыми гроздями горели цветы полевого горошка; то здесь, то там белела ромашка; жёлто-зеленым веером покачивалась сурепка; повсюду голубела полынь; в чашах глинищ красноватым ковром раскинулись маревые; а по обочинам, важно выпятив колючки, грозными стражами высились будяки. В глазах рябило.

Чем дальше свадебный поезд отъезжал от дома, тем грустнее становилось на душе у Любы. Равнодушно глядела она на поля, одиноко стоящие среди них деревья и кусты, приглушенно слышала рыдание гармошки, гомон, пение…

– Вот и приехали, – радостно сообщил Игнат. – Смотри, как нас встречают.

С небольшой возвышенности, от двора, расположенного рядом с заросшим ериком, с криками: "Жених и невеста едут!" – бежала босоногая детвора, за ними шли женщины. У распахнутых ворот с иконой в руках и хлебом-солью чинно ждали молодых старики родители, высокий, богатырского сложения седовласый Пантелей Прокопьевич и худощавая, сгорбленная Фёкла.

И опять надо было подчиняться нудному обряду: бесконечно кланяться и целоваться, выслушивать циничные пожелания, наблюдать за гостями, которые совершали безумные шутки: впрягались в телегу и катали по станице родителей, строили шалаши, сажали на крыше капусту, раздевались догола и лазили по чердакам, рядились в цыган…

В первый же день так напоили жениха, что он едва добрался до брачной постели. Игнат сразу захрапел, а Люба все не могла уснуть: неуютно, тоскливо было ей в доме мужа.

Снаружи хата казалась большой, но жилья было мало: часть помещения отводилась под кладовую и кузню. Там стояли глиняные глечики, бутыли, бочки и бочонки, наковальня; на полках лежали молотки самых разных размеров, тяжёлые молоты, зубила, щипцы, рубанки, деревянные пробки и клинья, а на закопчённых стенах висели недавно сплетенные веники, наточенные косы и пилки, острые серпы, ржавые обручи, старые хомуты и множество нужных и ненужных в хозяйстве предметов.

Потолка здесь не было, и длинные пряди косматой паутины причудливо свешивались вниз.

Жилых комнат было две. Кухня, в которой разместили молодых, являлась одновременно и спальней.

Широкая, неуклюжая русская печь, казалось, вытеснила людей из комнаты и теперь презрительно прислушивалась к клокочущему храпу хозяев, спрятавшихся за узкой печкой-перегородкой, делящей кухню на две клетушки.

Люба бросила взгляд в прихожую. Обычно в ней стоял дубовый стол и ряд некрашеных табуреток, но сейчас они были на улице, и комната пугала пустотой, чернотой незавешенных окон, мертвящим мерцанием лампад.

Молодая женщина съежилась, задрожала и придвинулась к мужу.

– Вот это девушка, и я понимаю… – почувствовав трепетную теплоту женского тела, пошутил проснувшийся Игнат.

И, дыша в лицо перегаром самогонки, схватил зубами губы жены, покусал их немного, потрепал маленькие груди и, не обращая внимания на тихий просящий шепот: "Не надо… Услышат… Не сегодня"… – грубо, без любовной ласки, взял женщину.

Насладившись, высвободил руку из-под Любиной головы и угрюмо сказал:

– И чуяв байку, шо баба ты, а все ж думав, шо брешут люди… Эх, ты… Кому ж отдала свою невинность? Рассказывай: я ему хоть морду набью… – грубо, со злостью пытал он.

Люба тихо плакала.

– Молчишь, – упрекнул Игнат молодую жену. – Ну-ну, молчи, а я пойду с хлопцами выпью…

Уткнувшись в подушку, Люба долго плакала, стараясь приглушить всхлипывания, и только под утро забылась тяжёлым сном…

Ей снился Николай. Красное маковое поле. Тихий солнечный день.

Молодая женщина проснулась: над ней нависла чёрная тень, и чьи-то костлявые пальцы больно впились в плечо.