— Вы, главное, не стесняйтесь! — возмутился глашатай общественного мнения, указывая на двух подростков, которые хихикали, поглядывая на мою промежность.

Я вытащила руку, впрочем — не без облегчения: недород еще не голод, жизненно необходимое обеспечить можно, и уставилась в запотевшее окно с уверенностью, что все равно ничего там не увижу.

Когда я сошла на площади Клиши, глашатай, дождавшись, пока я покину автобус, заявил, что именно такие безбилетники, как я, и приводят к вечному дефициту Управление парижского транспорта.

— Твой дефицит у тебя в штанах болтается, старая жаба.

Такие реплики выскакивают сами собой, если мне вдруг захочется услышать чей–то смех, пусть даже в десяти случаях из десяти это просто глупая шутка.

На бульваре Клиши я внезапно обернулась. Ощущение, что за мной следят, липло к спине. Улица была пуста. Ну и что? Чем я рискую? Лишиться моего бесценного дерьмового существования? Или тех сюрпризов, что соткала мне безрукая судьба? Нет, серьезно, чего мне бояться? Что до угрызений, я их похоронила вместе со всей своей жизнью. И на белый свет им не выкарабкаться.

Страху не прикажешь, но договориться с ним можно. Я решила не оборачиваться до самого «Шоппи». Будь что будет.

И однако, внушительный силуэт моей толстопузой подружки ободрил меня, едва я углядела его издалека. Я отвечаю за Салли, и на этом моя ответственность за других заканчивается. Я втиснулась в закуток и тяжело рухнула на кучу картонок. Хорошо очутиться дома.

— Как дела, мымра? — ласково поинтересовалась я. — Ты как знаешь, а у меня глотка сохнет. Кто идет за припасом?

— Хе–хе–хе–хе, — отозвалась Салли своим смехом, больше смахивающим на рыдание, и вытащила из–под необъятной юбки бутыль портвешку, дешевую, но полную.

Спрашивать смысла никакого. Салли уже не помнит ни как, ни где она заполучила этот нежданный гостинец.

Я сделала добрый глоток, первый за день, прежде чем достать вечерний хавчик: едва надкушенный бутерброд, подобранный в сточном желобе, огрызок колбасы, половинку батона, купленного утром. И мы притворились, что едим, дабы облегчить медленное продвижение портвейна по пищеводу.

Я только–только ухватила длинную вязальную спицу Салли, собираясь выселить блошиную семейку, которая устроилась у меня на спине и донимала весь день, и начала поскребываться и почесываться, — как существование наладилось, все факты получили объяснение, которое я и решила немедленно опробовать на Салли.

— Да, Салли, даже от такой рехнутой дурнины, как ты, есть прок, так что гнать тебя я обожду. Представь, я профукала все, что добыла за день, из–за привидения. Не поверишь, а?

— Дык бывают, — заверила Салли на полном серьезе.

— Брось, Салли. Конечно, не бывают.

— А которое твое, оно какое?

— Это был просто голос.

— Привиденьев видят, а не просто голос.

И она потеряла всякий интерес к истории моей жизни. Тогда я продолжила для себя, просто чтобы не оставлять сомнений:

— Ты права, Салли, голос — это ж мог быть кто угодно. А Поля я увижу вряд ли, и уж точно не услышу, коли он давным–давно умер.

— Поль?

— Хоть я–то его и убила, вот уже двадцать лет с того. Как же это мог быть он? Сама понимаешь, он умер, куда ни кинь. Просто совпадение какое–то. А, Салли? И никто за мной не шел. Это я себе страшилку выдумала.

Но повернувшись к ней, я поняла, что рано расслабилась:

— Ты чего со своими волосами натворила? Торчат, как папашина борода.

Короче, можно сказать, что жизнь моя была спасена, потому что Салли ополоснула волосы кока–колой. Поясняю.

Накануне моей встречи с привидением мы прекрасно заснули под козырьком нашего «Шоппи», утрамбовавшись в картонные коробки, под баюкающий шепот жалостливых, а иногда презрительных и плоских комментарий разнообразных прохожих: ведь кого только не встретишь на Пигаль, даже громогласных фанатов, помешанных на мобильниках, которые пристраиваются в полуметре от вас, чтобы возвестить всему миру о каждой минуте своих передвижений, размышлений и времяпрепровождения, и плевать им, что рядом кто–то пытается урвать пару часов сна перед новым днем бессмысленного шатания, одурев от ядовитых выхлопов туристических автобусов и гудков очередного владельца недвижущегося средства передвижения, донельзя возмущенного тем, что какой–то другой кретин оказался в одном с ним месте и времени, чтобы создать пробку. Бодяга, одним словом. Пока я не проснулась первой от чего–то мокрого на шее, а поскольку череп мой заледенел, то на какое–то мгновение мне представилось, что мои мозги тают, как мороженое, которое забыли лизнуть.

Некоторое время я сражалась с коробками, чем сильно повеселила банду шпанят, которые только что вылили на нас остатки пенистой колы. Куда деваться, я глянула на так и не проснувшуюся Салли, промокнула ей лицо своим рукавом, подсунула под бок несколько газет, чтоб жидкость впиталась, и ни о чем таком не думала, пока в шесть утра не явились малышки из «Шоппи» готовить продуктовые витрины к открытию.

Вот тогда я и обнаружила всклоченную папашину бороду на голове у Салли, вспомнила дурную ночь и решила сняться с лагеря, потому что две такие ночи подряд — и ты ни к черту не годишься, а мой опыт подсказывал, что одна неприятность — только начало, жди продолжения.

Сняться с лагеря — дело нелегкое, потому как Салли уж точно не легка на подъем, она как бочка на ножках, и передвигается лишь крошечными шажочками.

Верно, вы ж Салли не знаете.

Она прокрасилась в рыжую, а отросла серо–седыми патлами. Как и у всех нас, волосы у нее выпадают из–за возраста, плохого питания, драк и тяжести жизни. Отдельные пряди, торчащие колом и блестящие от жира, когда они не политы колой, падают ей на плечи, являя цвета триколора, если не учитывать оттенков, нанесенных блохами, загрязнением среды и невероятными смесями, которые она при каждом удобном случае выливает себе на голову. Время от времени я покупаю ей красящий шампунь — когда зрелище становится совсем уж из ряда вон. А краска что спаска. Медный ореол вокруг черепа, он как солнышко, берегущее ее от всех напастей. К тому же Салли убеждена, что глаза у нее зеленые, откуда и взялось имя Салли, которым она прикрылась, чтобы походить на ирландку. Я думаю, это началось с больницы. Ее целый день туркали за то, что она сальная, и к тому ж фильм об Ирландии шел по ящику, там героиню звали Салли. Она всегда мечтала быть кем–то другим, а как уж ее звать на самом деле, на это всем плевать.

Летом и зимой Салли носит шерстяные подштанники под необъятной юбкой из плотной темной ткани. Лыжный свитер, на котором кое–где видны остатки снежинок, резиновые сапожки размера на три больше ноги, что позволяет натянуть пару–другую толстых носков на шерстяные колготки, анорак цвета фуксии и черные кружевные митенки. И не надо мне задавать никаких вопросов, ответить я так и так не смогу. Я ничего не знаю о Салли, она ничего не знает обо мне, поэтому мы неразлучны.

И последнее: в голове у Салли имеются две–три пунктика, которые она использует, как ориентиры, и от любых умственных подвижек отказывается наотрез. Что до эпитетов, тут на нее всегда можно положиться. В скобках: я неизменно добираюсь до места назначения, но это как со смертью — понятно, что она ждет в конце дороги, потому всякий крюк на пользу. Когда я закончу рассказывать, мне придется оставить свое прошлое на кладбище иллюзий. Уж лучше я потяну. И спасибо за терпение.

Так вот, мы собирали манатки, когда приковыляла та кляча в поисках приюта на ночь. А поскольку у нее ничего не было, кроме прозрачной накидки, мы оставили ей спальник, тот, что подырявее, но все же. Она даже спасибо не сказала. Может, предчувствие.

Пришлось тащиться до Жюно, пока мы не набрели на вентиляционную решетку, откуда тянуло теплым ветерком (иногда Салли так приветствует итальянских туристов: хе–хе, вот и теплым ветерком повеяло).

Наконец, и она, и я оказались в сухости снаружи и как следует орошенными изнутри, и даже заснуть нам удалось ровно в два часа, что гарантировало еще четыре полноценного отдыха.