- Зачем тебе имя моей жены?

- Как ты не понимаешь? Тебя буду с Первым мая поздравлять, жену - с Восьмым марта. Ай, молодец, молодец!

Режим у нас, пожалуй, построже, чем в санатории. Соблюдается он неукоснительно.

Еще при свете звезд на кухне звонит будильник. И через несколько минут сквозь дверь кухонной палатки можно увидеть пламя. Едва начинает светать, на огонек приходит дежурный. Его долг - в назначенное время рявкнуть: «Подъем!» - и обеспечить своевременную явку на завтрак. Он же, отставив в сторону кружку с недопитым чаем (какая принципиальность!), должен провозгласить: «Выход на работу!»

Это фигура важная, но вряд ли необходимая. И без него все проснулись бы вовремя и не опоздали на работу. Дежурный - носитель традиции, его действия - ритуал. А когда-то без него просто нельзя было обойтись.

Мы, тогда еще студенты, здорово работали. И, конечно, уставали от жары, от пыли, от очков-«консервов». Но вот наступала ночь, а с нею прохлада, никто не ложился спать. Танцы и песни под аккордеон. Споры и рассказы. Разговоры «за жизнь» на вершине древней башни. «Тайные вечери» с бутылкой шампанского… Словом, дежурным приходилось очень стараться, чтобы мы не бежали на работу прямо из мешков, голодные и неумытые.

У каждого дежурного был свой стиль побудки. Один будил совесть: «Пятнадцать минут до начала работы, десять минут, семь…» Другой будил аппетит, ханжески расхваливая достоинства манной каши. Третий наклонялся над вашим изголовьем, называл вас по имени и нежно произносил: «Доброе утро!» Невежливо было бы ему, иезуиту, не ответить. Сабир Камалов, ныне президент Каракалпакского филиала Академии наук Узбекистана, будил чувство юмора. «Не вижу настоящего подъема!» - громогласно удивлялся он, и спальные мешки начинали корчиться от смеха. Сабир тем временем так славно пыхтел и крякал, делая утреннюю зарядку, что оставаться в мешках было нельзя.

Всех превзошел аспирант Джума Дурдыев. Застучал движок. Вспыхнуло электричество в палатках. Над лагерем поплыли звуки ангельского хора. Джума поймал миланскую оперу и включил приемник на полную мощность. К каждому из нас он обращался с заранее приготовленной цитатой из классиков. Мне, например, шепнул: «Вставай, Мазепа! Рассветает». Потрясенные происходящим, мы встали, как один, хоть было совсем темно.

В столовой высился таз, доверху наполненный салатом. Он был увенчан розами, нарезанными из овощей. Джума сиял. Только заря почему-то задерживалась. Кто-то взглянул на часы и… Нет, это неслыханно! Джума разбудил нас на целый час раньше срока! Под ангельское пение мы его прокляли. После этого каждый дежурный прежде всех будил Джуму. То была страшная месть.

О затаенное, угрюмое, нервное, ревнивое ожидание писем! Вот когда легко потерять чувство юмора!

Если мы работаем в песках, то почту привозят наши шоферы из города, от которого нас отделяют десятки, а то и сотни километров. Ездят туда редко, но зато письма приходят чуть ли не сразу всем.

…Ночь. Кому-то почудилось дальнее гудение машины. Любители эпистолярного жанра взобрались на крепостную стену, смотрят во тьму пустыни и сигналят фонариками. И вот под самыми звездами начинает блуждать мерцающий огонек. Он раздваивается. Впереди возникают лучи, щупающие дорогу. Фигуры с фонариками, нарочно замедляя шаг, с достоинством спускаются в лагерь. Чтение и перечитывание желанных листочков в яростном свете фар.

И обязательно кто-то уйдет с пустыми руками. Он мрачно влезет в мешок и долго будет подвергать ревизии моральные устои своих корреспондентов.

Сейчас мы живем недалеко от почты, но соблюдаем обычай археологов пустыни - ездим за письмами в Турткуль. Пусть себе трусит на ишаке старик письмоносец, пусть проносятся на велосипедах сменившие его мальчишки, нас это не волнует.

Год назад мы изменили старому обычаю, дав своим близким наш действительный адрес. Письма стали приходить поодиночке, а не всем сразу, как мы привыкли. Кто бы куда ни ехал, на почту всегда было по пути.

Шагая по перемычкам между залитыми полями, отмахиваясь от свирепых короткоухих собак, смущенно кланяясь прохожим, я спешил на почту. Писем не было. Не могли же они в самом деле приходить каждый день! Тут же на почте я писал послания, полные мольбы и упреков, давал нежные или гневные телеграммы. Как-то в ответной телеграмме не оказалось слова «целую». Я перевел в Москву десятку. На поцелуи. Отношения выяснялись до самого моего приезда.

Эпистолярное безумие постепенно охватило всех нас. Бензовоз, доставлявший письма, застрял в грязи. Наконец в воскресенье он прибыл. Все до одного мы вскочили в кузов нашей машины и помчались на почту. Ее начальник сообщил, что в Нукусе буря, авиапочты давно не было.

Больше всех расстроился шофер, единственный счастливчик, получивший письмо.

- Не могла послать «авиа»! - ворчал он. - Боялась разориться на марку.

Вот почему мы снова посылаем за письмами в Турткуль. Итак, если у вас есть товарищи в экспедиции, пишите им. Письмо, отправленное в экспедицию, тем ценнее, чем больше в нем мест, которые можно прочесть и обсудить коллективно. Вам будут очень благодарны. Может быть, даже ответят.

Как хорошо, что среди нас нет ни одного настоящего любителя радио! Это было бы ужасно. Вечером зажглась бы керосиновая лампа, увенчанная серебристым жабо из пластин-полупроводников, вспыхнул бы глазок приемника (у нас он красный), засветилась бы шкала - и хоть ноги уноси из палатки.

Настоящий любитель настолько любит радио, что даже не слушает передач. Он как зачарованный смотрит на шкалу и ловит. Что? Он и сам не знает. Где-то в море звуков есть одна-единственная волна, которая, плеснув музыкой, подхватит его, лишит воли и разума, его пальцы на регуляторе дрогнут и остановятся. И все услышат - он наконец-то нашел, что искал! Увы, воля его крепка, рука тверда, у него могучий иммунитет к самой лучшей музыке, не говоря уже о мольбах товарищей. Какое ему дело, что остальные слышат только свист, разряды, разноголосицу, обрывки песен и мелодий? На его лице сосредоточенное наслаждение. Он счастлив.

А может, это и есть как раз то, что ему нужно? Он слышит, как вращается земной шар. Он осязает его чуткими пальцами, крутящими регулятор. И вдруг заявляет что-нибудь вроде: «Между прочим, братцы, Калькутта отсюда ближе, чем Калуга!..» Он включен в целый мир.

Мы слушаем какую-то хорошую музыку. Взглянув на часы, включаем последние известия. И снова музыка. Уже холодно. Лена и Оля сбегали в свои палатки за тулупами, сидят на ящиках, слушают, разговаривают. Рюрик изучает номер «Вечерней Москвы» от передовицы до объявлений. Каждую неделю он получает из дома бандероль с «Вечеркой» и читает один номер за вечер. Его особенно часто отвлекает музыка: Рюрик - наш композитор. Мы со Стеблюком, как два Юлия Цезаря, одновременно играем в шахматы, слушаем радио, подпеваем, поддерживаем беседу. Коля Горин готовит из проволоки перемет.

Кажется, мы настроились на очень хорошую волну.

Если бы я писал вымышленное повествование, я бы, конечно, ввел какой-нибудь конфликт.

Что же мне прикажете делать с моими товарищами? Ввести любовную интригу? Треугольник? Кстати говоря, для нашей экспедиции когда-то более характерными были не «треугольники», а (ввожу новый термин) «цепочки». Некто А, по слухам, влюблена в Б, а тот слишком часто консультирует В, которую видели плачущей ночью на башне из-за того, что Г не обращает на нее внимания. И так далее. До некоего К, ожидающего писем от Л. Цепочка, таким образом, обрывалась в Москве, где загадочная Л выходила замуж за уже совершенно никому не известного М. В результате то, что у нас называется лирикой: Рюриковы песни, стихи и очень много странностей, чудачеств, энтузиазма, звезд и лунного света.