Маша вздохнула, подумав, что мужчина, наверное, расстроен, что она уходит в институт и полдня для них будут потеряны:

— У меня сегодня занятия до четырех…

Вадим кивнул, не глядя на нее. Принялся пить кофе.

Грековы отбыли всем составом, оставив гостя в пустой квартире наедине с собой. Улыбка, выдавленная им в пылу прощанья в прихожей, поблекла, слетела с лица, как только закрылась дверь за хозяевами.

Вадим сунул руки в карманы брюк, постоял, бодая хмурым взглядом поверхность входной двери и развернувшись побрел по квартире. Чем заняться до прихода Лики? Почитать?

Взгляд прошел по корешкам книг на полке.

А почему нет? Провел пальцем по ряду томов, вчитываясь в название и имена авторов на форзаце. К чему душа лежит? Суворов, Моруа, Кант… а может Дюма? Или русские народные сказки? Нет, — вздохнул: Настроение слишком отвратительное, не развеять его никакими сказками.

Направился в комнату Ярослава. Включил его чудо-музцентр, сделав звук на минимум, и сел в кресло. Прикрыл глаза ладонью, чтоб не видеть, развешенных по стенам как картины в выставочном зале, репродукций бригантин, сцен морских баталий. Он решил подремать. Но мысли, словно обрывки кинолент, монтировались в голове, образуя сумбурный коллаж, и гнали сон…

Егор тащит его домой. Вадим виснет на плече брата, не видит дороги, не хочет видеть. `Ира, Ирка'!! — бьется в голове, текут слезы по щекам…

— А-а!! Явился убивец!! Аспид!! Гаденыш такой!! — разоряется тетка. Лицо некрасивое, старое, уродливое в своем гневе.

— Тихо, теть, тихо, не сейчас, пожалуйста, — уговаривает ее замолчать Егор.

— А ты мне рот не затыкай! Не нужен мне здесь аспид такой!! Нет у меня племянника! Ишь, притащился! Что смотришь, глаза твои бесстыжие?!! Изурочил девку, паршивец?!

— Хватит!! — кричит Егор, идет в наступление на тетку, грудью выпихивая её из комнаты в коридор. Прикрывает дверь, и начинает глухо объяснять, что так нельзя, что нужно проявить терпение и понимание…

Вадиму все равно и на него, и на крики тетки, на его заботу, на ее ненависть. Все это проходит мимо него, не задевая. Потому что его нет, и нет мира, в котором он еще числится, лежит на диване и тупо разглядывает гантели на полу. Все это мираж, кошмар. И нужно заснуть, чтоб проснуться. И хорошо б — заснуть навсегда, потому что нет смысла просыпаться там, где нет Иры, а жизнь настолько жестока, что лишает человека единственной радости…

Он больше не существовал для тетки. Ни одного, не то, что доброго слова — обычного — у нее для него не было. Лишь крики, оскорбления, плевки. Вадим сидел в своей комнате черный от горя, небритый, голодный, и слушал, как тетка разоряется. Ее обвинения царапали душу, как алмаз по стеклу, но не было сил выслать ее вон из комнаты, заставить замолчать ни мольбой, ни грубостью. Он тупо смотрел в потолок, слушая теткины визги, и плакал.

Егор разрывался меж ним и Верой, таявшей от горя, как и Вадим.

Видя состояние дочери, Шеховы, боясь потерять последнего ребенка, срочно готовились к свадьбе и отправке дочери на Юга. Бракосочетание отметили скромно, в узком кругу и буквально через пару часов после первого тоста за молодых, сунули их в такси и отправили в аэропорт. Месячный круиз положительно отразился на Вере. Ее щеки порозовели, взгляд ожил.

Но Вадим не видел возрождение Шеховой, смутно помнил, что Егор женится, а когда, куда он отправляется в свадебное путешествие с молодой женой — в принципе знать не хотел.

Он запил. В водке тонула беда, притуплялась боль, и спасительная апатия помогала переносить ворчание тетки, ее обвинения и оскорбления.

Сначала они закрывались с Уваровым у Грекова в комнате и молча накачивались спиртным, потом когда тетка Вадима перешла в рукопашную, с трудом отбившись от старческих, крючковатых рук, под сварливые крики и проклятья, перекочевали к Косте, а дальше неизвестно к кому.

Гудели пару недель, пропив весь белый свет, не ведая, что делается на улице, в мире, и уже не понимая с кем пьют, за что, почему, где.

Вадим очнулся утром. С трудом поднялся с засаленного дивана, побрел по грязному паркету наугад, запинаясь о бутылки, импровизированные пепельницы, какое-то шмотье. Он искал, чем опохмелится. Забрел на кухню, увидел трехлитровую банку с мутно-желтой жидкостью и уже приложился к горлу, как увидел в пиве дохлую муху. Его стошнило в замызганную раковину, здесь же, на кухне. Он открыл кран, сунул голову под струю холодной воды и понял, что похож на погибшую муху, и так же бесславно сдохнет в пиве и водке, прожив столь же бездарную жизнь, как насекомое. Но у него еще есть дела, есть цель. И вспомнилась камера, следствие, Ира… Марина. Он еще не спросил за смерть первой у второй, значит умирать рано. Он еще не разобрался, не отмстил, и пока живет по чужому сценарию, тонет, не потому что его топят, а потому что он позволяет себя топить.

Вадим выключил воду, и, оттерев влагу с лица, уставился в серое от грязи окно. Рывок и створки со скрипом распахнулись, впуская в прокуренное, проспиртованное вместе со стенами помещение прохладу весеннего ветра. Пару глотков свежего воздуха и Вадим очнулся и словно прозрел: с ужасом огляделся вокруг, посмотрел на свои худые руки, засаленную на обшлагах руковов клетчатую рубаху, потрогал лицо, на котором уже кудрявилась борода. Это — Вадим Греков?! Ну, нет!

Вадим рванул в комнату и, морщась от спертого, противного запаха перегара, распахнул балкон. Растолкал какого-то смутно знакомого ему мужичонка в драном пиджаке, узнал у него, где Костя. Тот спал в ванне прямо в одежде. Вадим открыл воду, пустив душ в лицо друга, и как только тот пришел в себя, выволок его из ванны и из квартиры случайного собутыльника прочь.

К дому Уварова друзья подошли уже совершенно трезвые, готовые к новой жизни, но старая, свыкшаяся с алкоголем в крови, еще бродила в их организмах и сотрясала похмельным синдромом, заставляя парней с завистью косится на любителей пива.

— Нет! — отрезал Вадим, запретив и себе и Косте даже думать о последней, заключительной кружечке, последней бутылочке. — В завязке!..

Мать Кости плакала, отпаивая горемык рассолом и крепким чаем. Парни отмылись, переоделись, наелись горячих щей, и на двое суток потерялись в живительном сне. А после за чаем на уютной кухне Уварова решили, что будут делать дальше. Через неделю Вадим выбил свои документы в милиции, а еще через два месяца, не найдя ни Марины, ни работы, ни пристанища, решил уехать из города, который казалось всеми своими шпилями ощетинился против него…

Знакомство с Москвой он начал с отделения милиции. Полсуток, проведенных в обезьяннике, ему было достаточно, чтоб понять — в России ему нет иного места, чем КПЗ и СИЗО.

`Ничего у вас не выйдет', - думал он, получая обратно документы и вещи. Вышел на улицу и пошел по Первопрестольной с единственным желанием: изыскать возможность уехать. В ОВИРе его послали далеко и надолго, но один мужчина, стоявший в одной очереди с Вадимом, надоумил — `женись, паря, на иностранке'.

Идея хорошая, но — сказать легко, а как сделать?

Греков устроился грузчиком в магазин, снял комнатушку в коммуналке у Черта на рогах и принялся штурмовать места тусовки иностранцев: университеты, клубы, дискотеки, рестораны, просаживая все деньги на свою затею. Проходил месяц за месяцем, но толку не было, и вот удача: страшненькая, похожая лицом на мелкого грызуна француженка, клюнула на него. Она все время смеялась, и копна легкомысленных кудряшек вздрагивала от звенящего смеха. Толстый вязанный шарф, смотрелся на ее тощей шее единственным подспорьем для головы. Ломанный русский резал слух, оценивающий, словно одежду в бутике, взгляд, вызвал желание нагрубить. Но Вадим держался и вел себя правильно, ломал себя, ломаясь перед ней, но не навязывался, привязывая. Развязка была неожиданной: Николь напрямую спросила, что ему надо и предложила помощь по эмиграции за определенную мзду.