Конечно, я пыталась понять суть происходящего, жаловалась Славе, просила помощи. Тот странно смотрел на меня и все пытался обнять при всем классе, в то время как наедине не делал и малейшего движения в мою сторону, говорил, заикаясь и краснея, а руки в карманы прятал.

В конце февраля ситуация настолько ухудшилась, что я стала скатываться все ниже по всем предметам — в голову ничего не шло, ее гнуло до пола непонятным стыдом и обидой на все человечество разом. Я стала прогуливать, а когда шла в школу, брала с собой кухонный нож. Встречаться со Славой мы перестали. По вечерам я лежала на кровати и тупо разглядывала стену. Зачастили «скорые», в начале марта я оказалась в больнице и вышла только в конце четверти, чтобы в первый же день попасть в медпункт. Спустилась в раздевалку и была зажата тремя одноклассниками со Славкой во главе. Я испугалась настолько, что не смогла даже закричать и мгновенно рухнула на пол. Они разбежались от испуга, а меня нашел физрук, провожающий первоклашек.

Домой меня забирал Алеша. Шел, крепко придерживая за плечи, и хмуро обозревал школьный двор с его обитателями. Вечером братья что-то бурно обсуждали и то и дело заглядывали ко мне в комнату, пытаясь выпытать суть происходящего. Я не могла говорить. Хотела, но не могла. Плакать тоже не могла. Не хотела ни есть, ни спать. Словно потерялась, и, казалось, уже не найдусь.

Ночью я ушла в ванную, включила воду и начала методично вытаскивать бритвенные лезвия из первого попавшегося станка. Мне казалось, это просто и правильно. И совсем не больно.

Ничего подобного — это оказалось больно, страшно и абсолютно бесполезно. Лезвия не резали, а пилили, и лишь украшали запястья некрасивыми мелкими полосками крови, которая текла нехотя, да и не текла — сочилась.

Я слышала стук в дверь, но не открыла, надеясь, что желающие принять душ подождут до утра. Это был Сергей, а он не умел ждать. Один раз пнул в дверь, и та впустила его, выплюнув шпингалет на пол.

— Ты что делаешь-то, дура? — просипел он, разглядывая меня. Впервые я слышала от него оскорбление и впервые видела таким испуганным. Мне всегда казалось, что он в принципе лишен подобного чувства.

Не знаю, сколько мы смотрели друг на друга и молчали, а потом он ударил меня по щеке. Не больно, но хлестко и обидно. И меня словно прорвало — я набросилась на него с кулаками, забилась в истерике, выплескивая душевную боль, грязь и обиду, а он укачивал меня на своих руках и слушал. Вероятно, никто бы не узнал о ночном инциденте, если бы кровь, сочащаяся из поверхностных ранок, свернулась у меня, как у любого нормального человека…

Все обошлось, если не считать трехдневного общения с капельницами в больнице и пожизненного учета у гематолога.

Точку в той истории поставил Сергей. Он сложил все, что услышал от меня, с собственным опытом и, прихватив трех своих отвязных друзей с приблатненными замашками, подкараулил Рысева у школы и в присутствии других одноклассников выведал остальное. Выяснилось, что Славка виртуозно развешал лапшу на уши неискушенных пацанов, зарабатывая авторитет в их глазах похабными пересказами папиных порнокассет, не скупясь на пикантные подробности. Получалось интересно и весьма правдоподобно — человек всегда верит в то, во что хочет верить. И вот по школе поползли слухи, а у меня, как у главной героини Славкиных сказок, появились ревностные «поклонники».

Закончилась та история полным унижением Рысева. Его славно попинали и заставили ползать у меня в ногах на глазах всего класса и половины школы. Сергей, наплевав на взрослый контингент образовательного заведения, устроил шоу прямо во дворе школы.

Вечером со стороны униженного прибыла грозная и весьма решительно настроенная делегация, но буквально через полчаса ее глава, рыжий мужчина внушительной комплекции усиленно кланялся, прятал глаза и мялся в попытке "загладить, извиниться, компенсировать". Братья выстроились в ряд и ответили грубо, но доходчиво. Гостей смыло из квартиры, а Рысева из нашей школы. С тех пор ко мне стали относиться, как к великой святой, с трепетом и вниманием. Это, кстати нервировало больше, чем холод и третирование.

В сентябре Сергей ушел в армию, а я перевелась в другую школу.

Сергей сел в машину и зябко передернул плечами — легкий джемперок не грел.

Я скинула куртку и протянула ему:

— Все хорошо, Сережа, одевайся.

Он не верил, и правильно, но я за эти годы научилась обманывать. Жалость — очень неприятное чувство, когда испытываешь ее на себе.

— Честное слово, мне лучше, вот только холодно очень. Может, закроем двери и включим обогреватель? Замерзну! — предупредила я, улыбнувшись.

Он послушался.

Мы ехали медленно. Я ела шоколадку, Сергей, как обычно, жевал жвачку. Внезапно он выплюнул ее в открытое окно и бросил в темноту:

— Все равно убью этого…

— Не ругайся, — осекла его я, и повторила во второй раз за сутки: У этого есть прекрасное имя — Олег.

— Да, хоть Гиперболоид, мне по косинусу! — бросил брат зло и чуть прибавил скорость.

Я насторожилась: доела в раздумьях шоколадку, допила «фанту» и спросила:

— Почему вы так ненавидите его?

— Почему? Почему… — дернулся он и усмехнулся, а руки, сжимающие руль, побелели.

— Да, почему? Откуда столько злости? Вы всегда относились к нему с прохладой, но в последний месяц словно произошло спонтанное обострение ненависти и подкосило разом весь клан Шабуриных. Вернее, ее мужскую половину. Не понимаю — что он вам сделал? Что вообще происходит?

— "Что? Почему?" — передразнил Сергей недовольно и внезапно закричал в лобовое стекло: — Потому что он никто и зовут его — никак!

Внезапно он тормознул, развернулся ко мне, схватил за шубу и выдохнул в лицо:

— Да пойми ты, он же убивает тебя!! Тебя…

И выпустил, отвернулся, задумчиво разглядывая зимний пейзаж в приоткрытое окно.

— Это неправда, Сережа, — ответила я тихо. — Он не виноват в том, что я не очень здоровый человек. Тысяча, миллионы людей болеют, и если винить всех, кто рядом с ними…

— А мне плевать на всех! — брат опять качнулся ко мне и взмахнул ладонью, словно хотел дать пощечину. Но я даже не вздрогнула, потому что знала, видела по глазам — он прикоснуться хочет, убедиться, что я жива, и под его пальцами теплая кожа. Моя.

— Ты… Ты, понимаешь, только ты мне важна! Остальное… — и уткнулся лбом мне в грудь, потерся и отпрянул.

— По косинусу, — закончила я за него, чтобы сгладить неловкость.

— И по гипотенузе, — хмыкнул он, хмуро зыркнув в мою сторону.

— Ладно, но Олега трогать не смей.

— Ладно, — кивнул и завел мотор. — Я только дыхну.

Я представила и фыркнула — сдует. И опечалилась.

— Да шучу я, Анюта. Настроение ни к черту, праздники еще эти некстати. Дел по самую макушку — когда отдыхать-то?

— Хорошо, что напомнил, я документы у Яны забрала, — и вытащила из сумочки стопку бумаг. — В бардачок суну, не забудь.

— Спасибо, котенок, удружила. Мне их завтра с утра на объект вести, прикинь, как неловко получилась бы? Это какой круг давать!

— Во сколько, ты на даче появишься?

— Да в пять, думаю, уже приземлюсь. Кстати, тебе «Абсент» привезти или «Перно»?

— Купи «Рофано».

— А разница? Что то, что другое — "Сызрань корпорейшен".

— Вот и не мучайся в поисках.

— Чем душу веселить будешь?

— Вашими лицами.

— Ага, и выпьешь всю Лехину «Манзаниллу».

— Жалко, да?

— Да нет, если Андрюхиным «Шхедамом» запивать не станешь. А то ведь опять всех зайцев распугаешь. Помнишь, как в прошлом году орала во весь лес: "С Новым Годом! Счастья вам, звери лесные, духи ночные!"? Они счастливы были…

— Тогда убирайте «Шхедам» подальше, а то он так заманчив. И Олежке нравится.

— Твой пробкой из-под «Клинского» обойдется, — бросил Сергей, потеряв игривый тон вместе с улыбкой. — Пусть подбирает на дороге и нюхает все праздники.