— Васечкину и Лучину оставьте, — предупредил лейтенант. — Рядовые Полунин и Густолапов — завтракайте и товарищам на смену идите.

— Есть, товарищ лейтенант.

— Товарищ лейтенант, — разделите вы, чтобы поровну, — протянул корзину с провиантом обратно Дроздову Голушко.

Лену Пелагея за стол усадила вместе с дочерьми и мужем, щедро в миску картошки наложив:

— Отъедайся, а то тоща как тая смерть. Позжа к мужикам сходи, пущай одежу свою скидывают. Я стирку затеяла, заодно уж их обстираю.

— Я помогу, — дичливо глянув на нее, заверила девушка. Пугала ее Пелагея. Лицо приятное, а от строгости казалось жестким и отстраненным, даже презрительным. Да и сама здорова — а ну, как наддаст. Провинность-то она легко найдет.

— Ты б себе помогла, — глянула, как крапивой хлестнула. Лена сжалась и принялась картошку жевать.

— Стирка-то стиркой, только как уходить надобно будет…

— Никуда не пойдешь, сказала! — грохнула ладонью по столу. — Вояка выискался! У тя пять девок — их кто защитит?! Огород кто обиходит, скотинку? Все на мне? И дом, и сено на зиму, и скотину и за пострелками пригляд?! А вот обломишси! Настрогал — воспитывай!

Матвей недовольно на жену поглядел, но смолчал, носом только шмыгнул и давай жеваться, как хомяк набивая рот.

— Вона ужо повоевал, доходяга, нос один из рубахи торчит, — снизила тон Пелагея, но ворчать не перестала. Девочки зыркали на нее исподтишка и старательно из мисок картошку да подсолнечное масло хлебом слизывали.

Мал мала меньше. Старшей лет двенадцать, младшей лет семь. Погодки, видно. И работящие — по избе ясно. Бедненько, но уютно и чисто. Половики на полу, домотканые, занавесочки вышитые на окнах, цветы полевые в стакане на салфетке.

Смотришь на то, как ветерок колышет занавеску, треплет цветы и кажется, что нет войны, не было ничего: ни бомбежки, ни пуль, ни бега по лесу, ни смерти Нади. Сон все, дурной сон.

Хозяйка, заметив пристальный взгляд девушки в окно, обернулась. Не нашла ничего к вниманию годного и нахмурилась.

— Чего заприметила?

— Так. Ничего.

— Агу?… Сама-то чья, откуда? С какой дурости с солдатней ошиваешься?

Матвей крякнул.

Лене показалось, что она ослышалась. Уставилась на женщину непримиримо, возмущенно:

— Да как вы смеете?! Вы! — процедила горячо. — Бойцов Красной армии солдатней называть не смейте! По вас фрицы не стреляли, не утюжили самолеты, вы смерти не видели и насмерть за свою деревню не стояли! Вы в плену были, в бою?! Вы «солдатню» эту в бою видели?! Знаете, каково им пришлось?!

— Драпать! — качнулась к ней женщина и, Лене показалось — ударит сейчас. Но не шелохнулась, только еще больше упрямства в глазах появилось.

— Не драпать! Они в плен попали, и ушли, и драться будут, фашистов погонят! А вы?!… "Корова, хозяйство"! Буржуазный элемент, мещанка, единоличница! Судите на печи сидя.

— На печи ты сидела, спала, пока я корову доила, чтобы молоко тебе белоручке на завтрак было.

— А я не просила! А что спала — да, виновата! Только два дня не спать, не есть — на третий любой заснет!

— Дура ты, — неожиданно для Лены бросила спокойно женщина и за еду принялась, будто не было ничего. У девушки же аппетит пропал — отодвинула миску.

— Может и дура. Но лучше дурой против врага с нашей армией стоять, чем умной в своей избе сидеть, пережидая общее горе.

— Это ты мне «спасибо» за хлеб-соль говоришь? — посмотрела на нее Пелагея. — Хороша благодарность комсомольская.

Вышло у нее не укоризненно презрительно — надменно. Не сказала — выплюнула. И Лена заподозрила, что попала к врагу, к тому самому что несмотря на всю народную борьбу против чуждых элементов, как-то выжил и остался.

Девушка застыла, не зная, что делать. Расстрелять бы!… Но она мать, и дети рядом…

— Армия, говоришь? Ты откуда?

— Из Москвы, — сказала тихо. Взгляд на стакан молока — выпить бы, манит. Но нет — поперек ведь после оговора встанет. Ни крошки у врага больше Лена в рот не возьмет. Лучше от голода умереть, чем подачки от всяких антисоветских пропагандистов получать.

— Из столицы, — протянула. — Шибко много знашь, да, раз москвичка? А я вота по райцентрам да столицам не ездю, дома сижу и немало вижу. И слышала намедни, что война-то нами и начата.

Лена в шоке ресницами хлопнула, а слов не нашла:

— Что глядишь? Умный человек заходил, водицы испил и сказывал: наши это затеяли войну да бомбежку. Сам видел.

— Да как вы?!… Как?!… Зачем?! Вы головой-то подумайте! Вам враг наговорил, а вы верите?!

— Враг? Враг, — ложку в миску сунула. — А кто ж не враг у Советов?

— Пелагея! — попытался остановить жену мужчина. Даже ложкой по столу треснул, но глянула на него, как полбу дала, и Матвей притих, забыв, что собственно хотел.

— Вы антисоветский элемент! — в сердцах выплюнула Лена.

— Тебе лет сколь?

— Какая разница?! — еще годами упрекнет?!

Женщина вздохнула, взгляд спокойный был, даже сочувственный, почти как у сестры Нади, когда Лена до хрипа с подругами при ней обсуждала пятилетки в один год, достижения в экономике и строительство магистралей, политику партии и будущее советского народа.

— Послушай-ка меня, девочка, я баба жизнью битая и не со зла, а подобру тебе скажу — не суди сгоряча, чего не знаешь и глупости всякие из головы выкинь. В жизни все могёт быть. Жизнь она ж не комсомольское собрание, начхать ей на все постановления. Ты своей головой думать научись, а потом уж глазами на меня сверкай. Я к чему тебя спрашиваю — к тому что знаю, каково это бабе вровень с мужиками воевать. Не место тебе с ними. Их дело война, твое сторона. Обиходить там, постирать, накормить, раны перевязать — одно, а вот по лесам под пулями бегать — другое. Шмальнут и нет тебя, и вся твоя светлая да чистая душа комсомольская к Богу отойдет, ничего-то не увидев.

— Бога нет.

— Да ну? — хмыкнула. — Только ему все едино — есть он для тебя али нет. Не о том речь, ты слышишь ли меня? У меня девок пятеро, а где пять там и шестая не в укор будет. Но если ж тебе милей с солдатней тереться…

— Они не солдатня! — чуть не заплакала девушка: да что ж это такое?! Да как она смеет?!. — И я не трус! И нет ничего грязного в том, что мы все вместе! Вы сами грязная, противная, если думаете всякие гадости! По себе людей не судят!

И выскочила прочь из избы.

Николай у дверей стоял, во двор в щелку поглядывал, пока бойцы кушали. Заметил, как Лена пулей в огород пролетела и заподозрил неладное. Кивнул Саше:

— Присматривай.

А сам за девушкой сторожась двинулся.

Лена за домом в лопухах села, скрючилась, себя за плечи обняв. Слезы ее душили, а наружу никак не выходили. Всхлипывала, а глаза сухие, и оттого на душе настолько плохо, что выть хочется.

Тут Николай некстати появился, сел рядом, поглядывая на нее:

— Кто-то обидел?

Лена головой мотнула, всхлип сдерживая: еще не хватало свою слабость ему показывать. Тоже ведь девчонкой считает. Узнает, что хозяйка ей у себя остаться предложила, наверняка скажет: правильно, оставайся.

— Я не ребенок!

Мужчина бровь выгнул, взгляд теплый стал и чуть насмешливый:

— Нет? Нет…

Лена успокаиваться стала: если он ее взрослой считает, значит не так все плохо.

— Она вас «солдатней» называла и всякие гадости говорила. Она против Советской власти.

— Так сразу и против? Ты из-за этого расстроилась или из-за ее грязных намеков? А в чем грязь-то? Про первое ничего не скажу — не слышал, а судить сгоряча не привык. А второе… К чистому никакая грязь не прилипает, так и запомни. И плевать кто что там мелет, язык как известно, без костей: мели Емеля, твоя неделя.

— Она сплетни мерзкие собирает и пересказывает. А еще мужа на войну не отпускает, долг защитника для нее ничто. Сама в избе сидит и его к юбке пристегивает. Еще на меня набросилась, что мне не место с вами.