Новиков усмехнулся, вспомнив, какой секретностью обставлял первый свой приезд сюда в те времена, когда она еще была образом жизни. Мурзин предупреждал, чтобы он не больно-то расспрашивал о воинских частях, — могут задержать. Разберутся, конечно, отпустят, но нервы потреплют. И он, вот так же, сойдя с поезда, начал, как было велено, спрашивать про улицу Полевую, теперешнюю улицу генерала Лобова. Но поскольку тут все улицы по полям, то вначале никто ничего толком сказать ему не мог. Частного извоза тогда еще не было, а таксистов в Луговом вовек не водилось. Пришлось просто сесть в автобус, номер которого ему назвал Мурзин, и ехать незнамо куда. В автобусе он разговорился с рядом сидевшей старушкой. Назвал ей номер воинской части — никакого внимания.

— Да тут, милай, кругом военные. Ты прямо говори, кого тебе надо-то?

— Я только улицу Полевую и знаю да номер воинской части. Военные же, люди засекреченные.

— Дак тебе этих, значит, как их? Шлово-то вылетело. Вроде как воры-грабители.

— Какие воры? — изумился Сергей.

— Да не воры, что ты говоришь? Шлово такое. Ну еще говорят — пушки да пушки.

— Про пушки мне не говорили.

— Тогда тебе на другой автобус надо.

— А мне сказали — этот.

— Ты мне сказывать будешь! Я тут с коих пор живу. Когда еще нигде ничего не пушкали.

Тут он догадался, что она, шепелявя, так произносит слово «пуски».

— Вам, должно быть, к ракетчикам? — спросила женщина, сидевшая сзади.

— Во-во, я и говорю: шлово такое, как воры-грабители.

— Те рэкетиры, бабусь, а эти — ракетчики…

Такая была секретность на местах даже в те сверхсекретные времена…

Перед пятиэтажками военного городка была березовая рощица, дорога обегала ее по большому кругу, и жители, приезжавшие на автобусах, большей частью сходили тут, возле рощи, шли домой напрямую по чистой лесной тропе. Сергей знал это и тоже решил пройтись пешочком. И едва вышел из машины, как увидел Мурзина, сидевшего под березкой.

— Я думал, ты пораньше приедешь, — сразу напустился он на Сергея. Третий час дожидаюсь. Ушел, даже дверь не запер, думал — ненадолго.

— А чего ты дверь-то не запираешь?

— Соседка убирается. Валентина Ивановна.

— А, тогда понятно.

— Что тебе понятно?! Ты что думаешь?

— То же, что и ты. Или надо как-то иначе?

— Я ничего не думаю, я тебя жду. Сижу и жду.

— Конечно, чего еще делать, когда делать нечего! — съязвил Сергей.

— Мне бы твои заботы.

— Может, для начала поздороваемся?

— Давай.

Обнялись, потолкались кулаками, как положено мужикам, и пошли по тропе. И сразу у них пошел разговор на тему самую злободневную, которую ныне так и этак перемалывают все, дома и на работе, в трамваях и очередях, при встречах накоротке и в долгих застольях. Все и повсюду, от Москвы до самых до окраин спорят о том, что с нами происходит и что теперь делать, на что надеяться.

— Надеяться можно лишь на самих себя, — сказал Мурзин.

— Ага, только и слышишь: работать надо. Особенно от тех, кто нас ограбил, — взвился Сергей с такой страстью, будто они давным-давно спорят и уже не слушают друг друга. — Конечно, работать. Только ведь и понять надо. Что с нами происходит? Что это за свойство у русского человека: то и дело попадает в передряги? То стойкость проявляет невиданную, а то слабость непонятную.

— А еще пишут: русские — рабы, — подначил Мурзин.

— Вот, вот, то послушание рабское, а то упрямство до самопожертвования. Как при расколе. Казалось бы, не все ли равно, как креститься? А они — на костер. Из-за двуперстия?

Мурзин задумался.

— Нет, пожалуй. Там традиции задевались, нечто глубинное, нравственное.

— Вот! В корень смотришь.

— Смотрю, да ничего не вижу. Корня то есть. Цари, и те ненормальные. То слюнтяи, вроде царя Федора…

— Или Николая Второго, скажешь?!

Сергей заводился, и это нравилось Мурзину. Знал: выложится, расслабится, а там что хочешь ему внушай.

— Не-е, Николай был умница, хоть и слабак.

— А то тираны, скажешь? Вроде Ивана Грозного или Петра?

— Скажу, что ничего я в этом не понимаю. Когда мы тут со своими спорим о русской разнесчастной судьбе, до Божьей кары договариваемся.

— Или до богоизбранности?

— Бывает и так.

— Вот что любопытно, дорогой Саша, закономерность-то во всем этом все же есть. Это наследственность. И глубина у нее такая, что заглядывать страшно.

— А ты заглядывал?

— Представь себе.

— Сейчас придем, посидим, выпьем, тогда и расскажешь, что ты там увидел.

За разговором не заметили, как подошли к дому. На лестничной площадке навстречу им вышла женщина лет сорока, с быстрыми любопытными глазами.

— Не успела я убраться-то, извините, — быстро заговорила она. Закрутилась, да тут еще электрик пришел…

— Какой электрик? — спросил Мурзин.

— А счетчики проверял. Ругался, что не уплачено. А у меня уплачено, я квитанции показала.

— Он и у меня смотрел?

— Я пустила, открыто же. Тоже ругался.

— Да я не больно-то и слежу, — сказал Мурзин, открывая свою дверь.

Открыл и, остановившись на пороге, стал оглядывать квартиру. Уйти, не заперев дверь, он мог, а вот осмотреться перед уходом и по возвращении домой — это обязательно, это была уже привычка. Все было в порядке, все, кроме половичка возле кровати: тот лежал чуточку косо, чего обычно Мурзин не терпел.

— Валентина Ивановна? — крикнул он, не оборачиваясь. — Электрик что, и в комнату входил?

— Нет, нет, счетчик в прихожей посмотрел и ушел. А что, не надо было пускать?

— Все в порядке.

— Я потом у вас уберусь.

— Спасибо, Валентина Ивановна.

Он прошелся по квартире и больше ничего, что насторожило бы его, не заметил. Решил, что коврик сам сдвинул, уходя в спешке.

Жил Мурзин скромно: двухкомнатная квартира с потолком — рукой достать, кухня — пять метров, люстра на три рожка, обывательский ковер на стене у тахты. И все же это была немалая роскошь для одинокого человека, обобранного уходящей женой.

— А чего мне надо? — сказал он, настороженно наблюдавший за Сергеем, оглядывавшимся с таким вниманием, будто был здесь впервые. — Родину отняли, а квартира что!..

Не мешкая, они уселись за стол, уже накрытый, налили рюмки, опрокинули первую, как положено, за встречу.

— Наливай по второй и давай, что ты там хотел рассказать?

Водка была холодная, и вторая тоже прошла легко. Сергей подцепил вилкой маринованный гриб, положил в рот и не заметил, как проглотил. Для верности подцепил другой, сжевал торопливо. Идея, которую он давно носил в себе не высказанной, не давала покоя.

— А вроде бы ничего особенного, скажу, так не поверишь. Довлеет над нами, сколько веков довлеет и подспудно все определяет — наследственность. Не просто пап и мам, а всего народа. Глубинные традиции территориальной общины. Запомни: ТРАДИЦИИ ТЕРРИТОРИАЛЬНОЙ ОБЩИНЫ! Ну, чего молчишь?

— А чего говорить, когда нечего говорить?

— Да ведь мы сколько веков об них спотыкаемся. Именно они определяют наши достоинства и недостатки. Их имеют в виду, когда говорят об особой русской цивилизации.

— Без поллитры не разобраться, — сказал Мурзин и снова потянулся к бутылке.

— Все люди — рабы наследственности. Головой шуруем, выдумываем разные теории, пытаемся по ним жизнь перестраивать, поем "нам разум дал стальные руки-крылья", машем этими руками-крыльями, стараясь взлететь, и тычемся носом в землю. Тот же разум не дает понимания, что все мы намертво привязаны к вековым традициям и если и должны что-то делать для переустройства жизни, то лишь с учетом этих традиций. Иначе опять — носом в землю…

— Ладно, уговорил, закругляйся…

— Вот тебе на! Я еще ничего не сказал, а уже закругляйся.

— А о чем же ты все говоришь-то?

— Община это — о-о!.. Сколько же тысячелетий мы жили в ней, что ее обычаи, нравы, убеждения все сидят в нас, как мы их ни выковыриваем. Вот ведь до сих пор говорят: русским нужен хозяин. Как ни обидно, а доля правды в этом есть.