Сгоряча старик чуть было не замахнулся на всего медведя, но вовремя призадумался. С его ружьишком и топориш-ком смертельно опасно затевать этакое: если не убьешь одним ударом, другой не успеешь сделать. И старуху не увидишь больше. Да зачем ему весь медведь, хватит и одной лапы.

Тут старик вспомнил, как обходился с медведями его отец - убивая, он говорил: "Не стал бы трогать тебя, но голодуют мои детушки. Ты пожил, теперь им пожить надо. Прости уж меня, не сердись". Так и старик сперва шепнул: "Прости меня, медведко, я отвалю у тебя только одну ногу, ошшо три останутся. Проживешь, привыкнешь. Я вот при двух живу". Потом собрал весь дух, всю силу и жахнул топором по медвежьей лапе. Она отскочила, как полено от чурки. Старик схватил ее и бежать в деревню. На медведя даже не посмел оглянуться, таков был грозен и страшен медвежий рев. Казалось, весь лес орет и стонет медвежьим голосом.

Старика охватила такая дрожь, будто бы голенького, босого вытолкнули на снег, на трескучий мороз.

Дома он сразу забрался на печку под одеяло и скоро уснул. А старуха остригла лапу, содрала с нее шкуру, мясо поставила на огонь вариться и села прясть медвежью шерсть.

Медведь тем временем зализал искалеченную ногу, приделал к ней деревяшку и пошел искать старика. Шел и жало-бился.

Тут бабушка запела:

Скрыпи, скрыпи, липова нога!

Скрыпи, скрыпи, осинова нога!

Веди, веди, липова нога,

К моему злому обидчику!

Мы всем ребячьим хором подхватили:

Скрыпи, скрыпи, липова нога,

Скрыпи, скрыпи, осинова нога!

Бабушка продолжала медвежью жалобу:

Я по селам шел, по деревням шел...

И земля-то спит, и вода-то спит,

И деревни спят, и деревья спят,

И лошадки спят, и коровы спят,

И собачки спят, и ребятки спят,

И все люди спят. Одна бабушка не спит.

Одна старая не спит, на моей шкуре сидит,

Мою шерстку прядет - не упрядывает,

Мою ноженьку варит - не уваривает,

Мое мясо ест - не уедывает,

Мои косточки гложет - не угладывает.

Скрыпи, скрыпи, липова нога,

Сильней скрыпи, осинова нога!

Услыхала медвежью жалобу старуха, всполошилась: "Про меня ведь канючит косолапый" - и разбудила старика.

А медведь ближе-ближе, шастает уже по двору, по сеням. Медвежья жалоба громче-громче.

Похватали старики наспех что подвернулось под руку и убежали для скорости каждый в свое окошко. А медведь обшарил всю избенку, никого не нашел и рассердился. Сперва на печку: "Ты, негодная, варила мою лапу" - и разбросал печку по кирпичику. Потом рассердился на прялку: "Ты пряла мою шерсть" - и разломал, иззверюхал всю на кусочки, на щепочки. Потом воротился домой, в лес.

Бабушка умолкла. Мы тоже помолчали недолго, затем пристали к ней:

- Где теперь медведь? Где старики, вернулись домой?

- Не знаю, не знаю, - отмахивалась от нас бабушка. - В сказке про это ничего нет.

МЕДВЕДЬ-ОБОРОТЕНЬ

Недалеко от нашей деревни стояла маленькая избушонка - сторожка лесного обходчика. Лес около нее был нешироко порублен. На этой солнечной полянке густо росла малина.

Ребятишки любили делать на нее налеты. Иногда попадались в руки сторожам, лишались малины да еще получали изрядную волосянку. Но налеты продолжали: и малина почему-то казалась слаще своей, и было ее - не выберешь, и еще было интересно провести жадного обходчика.

Работали мы обычно ватагой с разными выдумками. Главным мастаком на выдумки был наш коновод Ванька Уздяков, широколицый, широкоротый, вечно не чесанный, беспоясный. Одно лето мы морочили лесного сторожа огородными пугалами - выберем почудней, пострашней и переставим с огорода к сторожке. Пока обходчик дивуется и гадает: откуда, как появилось этакое чудо-юдо, мы вдоволь нашишкаем малины - и домой. А пугало обходчику - на память. Так перетаскали с огородов чуть ли не все пугала, повергли нашу деревню в великое смятение:

"Седня ночью украли и у нас".

"Да что ночью, у меня вот средь бела дня. Прилегла я соснуть на минутку, в энто время и оставили огород без хозяина. То ли украли, то ли сам ушел".

По деревне поползли разные страхи: орудует нечистая сила; жди пожара, повальных болестей.

Но вот пропавшие пугала обходчик принес на наш двор и сказал моему отцу, который был деревенским старостой:

- Зови народ, пускай разбирают свое добро.

Народ сбежался мигом. Тут и узналось, как перешли пугала с огородов в лес.

Их разобрали и поставили на прежние места, обходчика поблагодарили, а потом и нас, кого за волосья, кого по щекам, кого в загривок.

И еще памятна такая выдумка. Ванька Уздяков, проходя мимо нашей избы, послал мне лихой свист, каким собирал свою ватагу. Я мгновенно выскочил на улицу.

- Малина поспела, - сообщил Ванька. - Надо ухватить, пока не обобрал обходчик.

- Там новый, - сказал я. - Вчерась приходил к тятьке.

- А знаешь, кто это? - Ванька распахнул от уха до уха свой рот. Медведь. Тот самый, Аипова Нога, про которого сказывала бабушка. Ты видел его?

- Ну, видел.

- Одна нога деревянная. Верно?

- Верно. Говорят, на войне лишился. Солдат он.

- Никакой не солдат, а самый-самый тот медведь. Он - оборотень. Может показаться и человеком, и медведем, и кем угодно, как вздумается ему.

Таким же способом - сперва лихой свист, потом сказ про медведя Ванька быстро собрал всю нашу ватагу. Мы немедля похватали берестяные туески и помчались скоком в лес, как жеребята-игруны.

На подходе к сторожке обходчика Ванька разделил нас на две группы, одну поставил петь, другую - собирать малину. По взмаху Ванькиной руки певуны грянули:

Губы, ягоды беру

У медведя на бору.

Медведь-костыль

На печи застыл.

Передохнули и снова:

Губы, ягоды беру...

[Губы - грибы]

Недолго погодя в сторожке открылась дверь, и на крылечке появился обходчик, истый человек и солдат в шинели. Ничего медвежьего в нем не было. Деревянную ногу до земли прикрывала штанина. Увидев наше недоумение, Ванька шепнул:

- Он же оборотень.

Обходчик неловко спустился с крылечка и, раздвигая густой малинник, пошел медленно на нашу песню. Тогда мы примолкли, потихоньку переменили место и оттуда грянули снова. Потом пела другая группа, беруны, а певуны собирали малину. И так менялись несколько раз. Обходчик наконец устал шарахаться в густом малиннике, обругал нас: - Чтоб вам, дьяволята, не было жизни ни в этом, ни в том свете! - и вернулся в сторожку.

Судя по голосу и резкой нескладной походке, он был так обозлен, что попадись кто-то из нас в руки ему, он, пожалуй, растоптал бы его своей деревянной ногой.

Мы вернулись домой с туесами, полными малины, и с сердцами, полными глупого торжества. Через день, когда назрела новая малина, мы опять явились к сторожке. Все делали, как накануне, пели, собирали, менялись. А обходчик почему-то не показывался. И вдруг кто-то сцапал меня сзади за шиворот, поднял выше своей головы и крикнул:

- А-га, попался, постреленыш! Вот шмякну тебя об пенек. Мы были среди выруба, кругом стояло множество пней.

Я завизжал, как поросенок под ножом. Все мои товарищи прыснули из малинника в лесную чащобу.

- Кто они, твои? - спросил обходчик про убежавших.

- Да, мои товарищи.

- Чего ты водишься с такими!..

- С какими?

- Бросили тебя на мой произвол. А если я впрямь шмякну тебя?

- Дяденька, не надо. Отпусти!

- Ладно, не шмякну, но не отпущу. - И он осторожно поставил меня наземь.

- А куда денешь?

- Сведу к отцу с матерью.

- Я добегу один.

- Нет уж, со мной надежней будет. - Он ухватил меня крепко за руку и повел к дороге.

По пути расспрашивал, откуда я, как зовут. Я назвался:

- Шкалик, Еж, Шпын.

- Это не имена, а собачьи клички. Ты не морочь меня.

- Я не морочу. Шкаликом зовут за малый рост, Ежом и Шпыном - за густущие, стоячие волосы.