И еще там были люди, струсившие, из-за чего Симонов замедлил немножко процесс глотания блесны. Напугать сумели и этого прогрессивного редактора. Он мне написал - "фрондируете?" - письмецо.

Я побежал в альманах "Москва" к Казакевичу. У меня не было обдуманного намерения. Меня погнал какой-то бес, который управляет несчастными авторами, я полагаю, многими, если не всеми. И не только авторами, но и изобретателями, всякими зачинателями. Дело в том, что прогресс - это такая вещь, которая старается пробиться. Вот, как говорят: "Вода дырочку найдет". Примерно вот так ведет себя и прогресс.

Я побежал и отдал Казакевичу еще один экземпляр романа. И Казакевич... Сейчас нет таких редакторов. Сейчас надо редакторов при помощи хитрости залавливать на чтение твоего произ-ведения. А раньше: Симонов, Казакевич это были редакторы... И Твардовский... Которые сидели в своих редакциях, как окуни за сваей, и пристально смотрели, не плывет ли какая-нибудь плотва. И сейчас же молниеносным броском кидались, хватали ее. Они все были настоящими редакторами, агентами подлинного прогресса. Высочайшие люди...

Казакевич взял и сразу начал читать. Там тоже поплавок сразу пошел на дно. Не то что в "Октябре". В "Октябре" какая-то муть, поплавок ходил, подрагивал, что говорит о том, что там собралась, в этом болоте, мелкая уклейка, которая теребила, теребила наживку, теребила, и так никто и не сумел взять, потому что там не было крупной рыбы. Хоть сейчас он и увешан орденами, Храпченко, это все равно уклейка. Это не благородный окунь в два килограмма.

Ну вот, схватил. Поплавок пошел ко дну, прочитано было за сутки! За сутки было прочитано! Я уж не знаю, думаю, у него были дела. Дела отбросил.

А потом Казакевич мне и говорит:

- Дорогой Владимир Дмитриевич, не могу печатать. Не могу. Невозможно печатать. Слишком опасно. Вещь не пройдет.

Между прочим, спустя 7-10 лет одно Лицо, произношу с большой буквы, говорит: "Никаких ошибок не было" - и 150 тысяч в Гослитиздате, а потом, через 5-6 лет, еще 150 тысяч в "Современнике", в льняном переплете, на прекрасной бумаге, без малейшего изъятия - нигде не вычеркнуто ни слова. Что такое? Такой короткий кусочек времени прошел - и все иначе. Другое отношение. И уже окунем не надо быть. Понимаете? И уже уклейка берет и печатает.

Значит, было время, когда люди консервативного толка, тормозящие прогресс, составляли большинство и формировали мнение. И я полагаю, что не только в литературе, но уж во всяком случае в изобретательском деле. Тут уж наверняка. А после написания своего нового романа я, как изучивший этот предмет, могу сказать, что и в области биологии была такая же картина. Окуней били, а уклейка вовсю шебаршила на поверхности, с испуганными глазами что-то молола, создавая тот характерный шум, который и останавливал движение жизни.

Вот, значит, этот шум подействовал на Казакевича, который сначала проявил бойцовские черты - он был окунем, правда, поменьше размером, чем Симонов. И я ему говорю: "Эммануил Генрихович, давайте не спешите громко говорить, что вы не печатаете роман. Не спешите, выслушайте меня. Вы человек не старый. Вы полны интереса к жизни. Давайте сделаем так. Вы выходите в редакционную комнату, где сидят ваши редактора, и говорите: "Я уезжаю с Дудин-цевым к себе домой на два дня. Мы будем редактировать его роман для печатания в нашем альманахе". Вот и все. И уедем на два дня. Эммануил Генрихович, - говорю я ему, - коньяк мой, - говорю. - Мы с вами хорошо проведем время. А потом вы мне отдадите роман и печатать не будете. Но сделайте, пожалуйста, вот такой скачок, который вам ничем не грозит".

Он засмеялся. Он был живой человек. Это была пора живых людей. Вышел и сказал эти слова, потом с важным видом меня - под руку, взял под мышку роман, и мы вышли на глазах у всей изумленной публики, которая уже каким-то образом знала, что это за роман. И уехали к нему. Он в Лаврушинском переулке жил. Беседовали там. Всякие вещи говорили...

С Казакевичем нельзя было не считаться. Он был крупной величиной в литературном мире. И если уж он обратил внимание на мой роман, то это был еще один положительный голос. Надежно уравновешивающий протесты Бориса Агапова. Мой дьявол, который подсказал мне этот ход, знал, что делает. Предвидел... Шпион немедленно донес в "Новый мир", что роман "Не хлебом единым" "у нас уже готовят к набору". Немедленно кто-то позвонил или телеграмму послал в Гагру или куда-то там на Кавказ, где у Симонова была дача.

Спустя много лет в Доме творчества в Пицунде нам с женой рассказал о том, что творилось с Симоновым в тот день, поэт Евгений Елисеев. "Мы, говорит, - сидим, и еще кто-то там, и раздается звонок. Да, это был телефон. Симонов подошел, ему звонят из Москвы, из редакции "Нового мира". И вдруг он прямо-таки встал на дыбы, начал кричать".

Я тут, отвлекаясь, задаю вопрос: кто из современных редакторов толстых журналов способен "встать на дыбы"? Они все вальяжные люди. Все спокойные. Для них нет таких новостей, литературных, конечно, - которые были бы способны их, так сказать, взвинтить.

Симонов вскочил и начал кричать, и мой поэт понял, что речь идет о каком-то Дудинцеве. О каком-то романе "Не хлебом единым". Он это запомнил и через 30 или, там, 28 лет мне рассказал. Столько лет помнил. Значит, столь впечатляющим было поведение Константина Михайловича. И что он кричал? Он кричал: "Немедленно засылайте в набор! Сейчас же чтобы был заслан в набор!" И роман был заслан в набор в "Новом мире". Тут же он сел и написал письменный протест в секретариат Союза писателей с жалобой на Казакевича, который перема-нивает авторов "Нового мира". Какие были люди! Какие радетели литературы! Что были за богатые натуры, что за характеры! Одним словом, роман там пошел.

Вот какой был ажиотаж и какой базар вокруг этого романа. Третья часть еще лежала на письменном столе без конца своего. Отправил в набор то, что есть, а третью часть я срочно закончил и передал. И редактор Закс Борис Германович... Прекрасный редактор! Чудо-редактор! Он у меня ее принял. Вещь уже набиралась, а зашла речь о поправках. Я, как водится, страшно уперся, потому что я вообще всегда пишу, как-то сильно обдумав и уже прошептав фразы себе под нос. Я, когда пишу, всегда шепчу. И Наталка моя говорит: "Он шепчет". И радуется - значит, пишу. А когда шепнешь фразу, то ей придается разговорность, какая-то особая стилисти-ческая разговорная законченность. Мы, когда разговариваем, обычно хорошо оформляем свои фразы.

Правки Закса и Симонова были стилистические. Правда, две правки были политического характера. Там в конце у меня главный герой выходит на балкон ресторана, заснеженный. И он видит перед собой огни Москвы. Это происходит примерно где-то возле гостиницы "Москва" - ресторан на чердаке. И оттуда сверху очень много видно. Все в огнях. И он ночью глядит, опираясь на покрытую снегом балюстраду, и задумался... и запел из "Хованщины": "Стонала ты под яремом татарским. Шла, брела за умом боярским... Престала дань татарская. Пропала власть боярская. А ты, страдалица, стонешь и терпишь..." Вот такие слова он загудел из "Хованщины". После чего закрыл рот, и, так ему говорил когда-то Бусько, он произнес какую-то клятву сам для себя, памятуя, что клятвы на людях - они неисполнимы обычно бывают. Потому что человек, поклявшись на людях, одновременно и получает плату за то, что он так гордо, красиво поклялся, а когда клянешься сам себе, то если эту клятву не исполняешь, ты, таким образом, оказываешься сам перед собой в чем-то человеком нравственно несовершенным, и эти угрызения тебя хоть немного, да будут донимать. Вот он такую клятву молчаливую произнес, и дальше там пошло... Вот этот весь кусок было приказано вынуть с одновременным пристальным глядением в глаза. И я вынул. Занимало это треть страницы или полстраницы, и я когда-нибудь вставлю это обратно, потому что не вижу тут никакой крамолы, а только выражение крайней любви к Родине. Примерно так... И потом были указания на стилистические огрехи со стороны Симонова и Закса, которых я не признавал. Например, секретарша "кушала" мороженое. Заксу не понравилось слово "кушала". "Что вы, Владимир Дмитриевич, кушала, ела". Я ему говорю, что это была - не ирония, а мягкая улыбка в адрес этой девочки, которая, конечно, не ела, а кушала мороженое. Потом он, Закс, не признавал таких слов, как, например, у меня уже в другой повести "На своем месте": "и в глубине барака замерцали разговоры..." - мне казалось, что это наиболее точное выражение полуслышных разговоров, которые чем-то были прерваны, а потом какой-то побуди-тель их опять воскресил, и они там, в полутьме, замерцали. Ну вот, такие были споры, но это не относится к роману. Просто в качестве примера... Было таких восемь замечаний. По всему роману.