"...Странным в этом бунте было то, - читал и перечитывал Ушатый, - что принял он какие-то, может, и свойственные всем бунтам, но для нас, я бы сказал, экзотические формы. Зачем понадобилось топить в реке книги, жечь таблицы, громить музей бабочек? Бабочки дорогостоящие, сухие, горят, мельтешат!"

Иванна с Нелепиным все еще пили кофе в "Аналитичке". Мимо них проскакивали и пропадали в кофейно-табачной мгле сотрудники газеты, редкие гости, иностранцы, архивариусы, курьерши. Нелепину это продолжало нравиться. Иванна наоборот, нервничала. В конце концов она сдвинула чашечку с кофе к центру стола:

- Стульская, может статься, и не придет. Надо самой к заму подниматься.

Через минуту она входила в приемную Приживойта. Секретарши в комнатке перед кабинетом не было. Оглянувшись, Иванна сначала хотела присесть на стул, но потом решительно двинулась к обитым палевой (некоторые настаивали - человеческой) кожей дверям.

Через пять минут, в красных, выступивших по щекам пятнах, глядя в пол, но ступая ровно, она из кабинета вышла. Лишь захлопнулась за Иванной обтянутая палевой кожей дверь, Приживойт нагнул себя к городскому телефону, приблизил трубку к уже шевелящимся, произносящим будущий текст губам, тряхнул то ли сейчас только вымытой, то ли взмокшей от работы головой и стертым до шипа голосом пожирателя падали просипел в трубку:

- Приживойтик здесь. Я! Да! Явилась. Ну, понятное дело: от ворот поворот. Что вы! Кто ее возьмет и куда! Пишите для нас, Лев Никитич, пишите!

Шумно выдохнув и уложив трубку на рычажки, Приживойт скосил глаза на аппарат и погрозил ему пальцем. Но ласково, но любовно погрозил! Затем, довольный своим телефонным стукачеством, проламывая заслоны из дерева и стали, тошно взвыл: "Дэма Михайловна!"

Вошла Дэма, дебелая, со стеклярусным глазом старуха. Наклонив по-коровьи голову, она стала ждать, пока Приживойт, вихря мокрые волосы и плямкая губами, что-нибудь придумает. Приживойт думал, Дэма терпела. Подняв, наконец, на Дэму глаза, он шмякнул верхней губой о нижнюю так, что с недовольной нижней слилась на стол тончайшая ниточка желтоватой слюны. Приживойт этого, однако, не заметил. Значительно, словно передавая правительственное сообщение, он сказал:

- Ухожу на летучку (пауза). Вздоркина (пауза) через двадцать (пауза) минут (пауза) ко мне. С Войновичем (пауза) сокращенным.

А ведь были! Были времена, когда чернобровец и красотун Приживойт пауз никаких не делал! Ни в речи своей, ни в женолюбии, ни в питейном деле. Было время - спускался он на полотенцах из номера сказочной шемахинской гостиницы и, выскакивая на проезжую часть закавказской улицы в одних носках, варнякал бодро: "А гыде бабочки? Бабочки ыгде?" Да! Где они? И где теперь те, поющие зурной и звенящие стальными оплетками на пробочках винных совковые времена? Где дешевое вино, где малоразборчивые, но робкие, и чистые, и не берущие за любовь никакой - абсолютно никакой - платы женщины? Невозвратимы они. Ни времена, ни женщины. И сколько ни ври, что такие вот невозвращенные они кому-то как раз и любезны, - ни за что не поверят! Не поверят романисту, не поверят присяжному вруну Приживойту, как не верила никогда ему во времена стародавние бесплатная красавица, а ныне аналитическая старуха Дэма. Врал, кстати, Приживойт и сейчас: ни на какую летучку идти он не собирался, а собирался укрыться на полчасика от всех напастей и бед в им же самим созданном "Музее лозунгов".

Ух, музей! Сладкий, невозможный и теперь никому не нужный музей, ныне умирающей, а когда-то олицетворявшей целую эпоху "Аналитички"! Каких только - содранных с заборов, бережно унесенных с демонстраций, робко украденных с партсъездовских трибун, нервно из конкурирующих газет вырезанных - лозунгов в нем не было!

На самом почетном месте, обвисая с торцовой стены, притягивал к себе бурой азиатской ухмылочкой лозунг: "МАНДА ТУГАЯ!". Что на уйгурском языке и всего-то означало: "Добро пожаловать!" Чуть правей этого, снятого в одном нижнеднепров-ском городке лозунга, на жестяном шаре шелушился прочно забытый ныне призыв: "ПРОЛЕТАРИИ ВСЕХ СТРАН, СОВОКУПЛЯЙТЕСЬ!" Левей шара, из угла в угол бежала по голубому полю, словно бы вскипая на волнах, артистически изломанная надпись: "НАД СЕДОЙ РАВНИНОЙ МОРЯ - ГОЛДА МЕИР БУРЕВЕСТНИК!". Ниже подпись: М.Горький. Рядом с этими извивались по стенам, провисали, вздувались, топорщились и кукожились и другие лозунги: "ЖИРИК ЗАРАЗА!", "НАШ ПРЕЗИДЕНТ - БЕРЕЗОВСКИЙ!", "СБОР ДРУЗЕЙ "АНАЛИТИЧКИ" - НИЖЕ ПО БЕРЕГУ, ЗА БУГРОМ", "ПАРТIЯ - НАШЕ КЕРМО! (Мелом: И ДЕРМО)". А поверх всей этой грубо-вяловатой плакатной пачкотни, почти на потолке, красовалось писанное крупно, писанное отмашисто сообщение:

"БОРИС - ТЫ КОСТОПРАВ!"

Причем начало последнего слова, а именно это самое псевдопортугальское "косто", выглядело свежеприписанным. Собственно, Приживойт и шел в музей, чтобы поганое это "косто" замыть, стереть.

Приживойт шел в музей - Иванна возвращалась в столовую. И ясное миропонимание возвращалось к ней.

"Ишь, удумала! Так они тебя и возьмут обратно, дурынду, так и восстановят..."

Дойдя до столовой, Иванна на минуту приостановилась, оправила строгий, светлосерый, в мелкую клетку костюм.

Плыл из столовой басовитый мужской гомонок, вторила ему женская вздорная разноголосица. Поморщившись, Иванна толкнула приоткрытую дверь.

В столовой королевствовал Уродец. Он сидел на столе, мощным задом опрокинув вазочку с одиноким стеариновым цветком. Рассыпав-разметав по столу салфетки, Уродец вяло болтал ногами. Он пребывал в раздражении.

Только что, войдя в столовую и встав посередь нее столбом, Уродец обвел взглядом мелкоклюющих аналитических горлинок, тяжко смокчущих аналитсизарей и, не заметив среди них никого для задумки его подходящего, на всю столовую рявкнул:

- Сидите? Думаете - цивильно? А цивильно будет так.

Он оглушительно пустил газ.

Нежные горлинки, знавшие Уродца по газетным фоткам, сожмурились, мужички же аналитические как ни в чем не бывало продолжали насмоктывать полые коровьи кости. Выскочившая было из-за стойки буфетчица, глянув на то, как равнодушно-спокойно отнеслись к этой гадской выходке важняки-аналитики, жарко и всплошь покраснев, снова убежала за стойку, спрятала лицо в ладонях. На двоих же чужаков (Нелепина и еще одного) Уродец грубо рыкнул: "Сидеть! Съемка, кретины!" - и махнул короткопалой своей лапой в сторону приоткрытых дверей.

Жест этот на минуту всех с толку и сбил. Нелепин и чужой - худой, приземистый, с прицельным глазом мужичок - уставились растерянно на дверь. Тем временем Уродец, меняя позицию, рявкнул:

- На меня смотреть! Закусывать дома будете!

Тогда-то он и опустился задом на свободный стол, хрустнуло блюдце, упала вазочка, побежала струйкой вода. После этого, уже миролюбивей, Уродец осведомился:

- Говно жрете? Ну жрите, жрите.

Внезапно и как по заказу вошедшая Иванна вывела Уродца на миг из его привычного, цинично-пряного, как бочковой рассол, состояния.

"Она. Ее надо. Ее!" - возрадовался Уродец.

- Сюда, - уже не крикнул, а грубовато-весело поманил он. - Сюда. Вы. На минуту.

Фотографии Урода Иванне попадались часто. Писал он лихо. Но она от его писаний всегда ощущала почему-то тошноту и резь в носу. Магия имени роль свою, однако, сыграла. Не дойдя трех шагов до стола, на котором огруз мешком изрешеченный глубочайшими черно-синими морщинами, слегка евангелизированный квадратной бородкой, но тут же и ухудшенный павшими на лоб двумя змейками черных волос человек, Иванна остановилась.

- Слушаю вас.

- Сядь.

- Только в том случае, если вы слезете со стола.

Иванна сделала движение, чтобы уйти, но Урод, проворно соскочив со стола, ухватил ее за руку.

- Говорю, - дело! Идем на третий, - зашипел он тише. - Там объясню. Вдвоем напишем! Не пожалеешь. Визжать будешь.

- Ну это навряд...

- Ты! Меня знаешь?

- А то...

- Тогда идем.