— Долгие минуты, — продолжал этот последний, — моим единственным чувством, единственным ощущением было ощущение тьмы и небытия, сознание смерти. Наконец, мою душу как бы пронизал внезапный, резкий, словно электрический удар. С этим толчком вернулось чувство упругости и света. Этот последний я не увидел — я его только почувствовал. Почти в то же мгновенье я, казалось, поднялся над землей, но я не обладал никаким телесным, видимым, слышимым или осязаемым воплощением. Толпа исчезла. Смятение кончилось. Город был сравнительно спокоен. Подо мною лежал мой труп со стрелою в виске, с сильно вздувшейся обезображенной головой. Однако всего этого я не видел — я это чувствовал. Ничто меня не трогало. Даже мой труп представлялся мне чем-то совсем посторонним. Желаний у меня не было, но что-то все-таки побуждало меня к движению, и я выплыл из города, следуя тем же окольным путем, каким я вошел в него. Достигнув той точки горного прохода, где я встретил гиену, я опять испытал удар, словно от гальванической батареи; желания, а вместе с ними чувство тяжести и материальности вернулись ко мне. Я вновь стал самим собой и поспешно направил свои шаги к дому, — меж тем происшедшее не потеряло своей живости — и даже теперь я ни на миг не могу заставить свой разум считать это сном.

— Это и не был сон, — сказал Темплтон с видом глубочайшей серьезности, — однако трудно сказать, как это следовало бы назвать иначе. Предположим лишь, что душа современного человека стоит на грани каких-то ошеломляющих психических открытий. Удовлетворимся этим предположением. Что же до остального, тут я должен дать некоторые разъяснения. Вот акварельный рисунок, который я показал бы вам ранее, если б тому не препятствовало какое-то необъяснимое чувство страха

Мы посмотрели на рисунок, который Темплтон положил перед нами. Я не увидел в нем ничего примечательного, однако впечатление, произведенное им на Бедлоу, было потрясающим. Взглянув на рисунок, он едва не потерял сознание. А между тем это был всего лишь миниатюрный портрет, признаюсь, сверхъестественно точный, изображавший столь примечательные черты его собственного лица. Таковы были, по меньшей мере, мои мысли, когда я разглядывал портрет.

— Обратите внимание на дату, — сказал Темплтон, — ее еще можно различить здесь внизу: 1780. В этом году и был сделан портрет. Это изображение моего покойного друга — некоего мистера Олдеба, — к которому я очень привязался в Калькутте, во время правления Уоррена Гастингса[6]. Мне было тогда всего двадцать лет. Когда я впервые увидел вас, мистер Бедлоу, в Саратоге, именно ваше сверхъестественное сходство с этим изображением побудило меня свести с вами знакомство, искать вашей дружбы и заключить соглашение, которое сделало меня вашим постоянным компаньоном. Добиваться этого меня побуждали отчасти, а быть может и в основном, печальные воспоминания об умершем, отчасти же — тревожное и не вполне свободное от ужаса любопытство, касающееся вас самого.

В вашем подробном рассказе о видении, возникшем перед вами в горах, вы описали со скрупулезной точностью индийский город Бенарес на Священной реке. Смута, побоище и резня действительно имели место при мятеже Шеит-Синга[7], который произошел в 1780 году, когда жизни Гастингса угрожала прямая опасность. Человек, бежавший по веревке из тюрбанов, был сам Шеит-Синг. Отряд в павильоне состоял из сипаев[8] и британских офицеров под предводительством Гастингса. Я был в их числе и сделал все возможное, пытаясь предотвратить отчаянную и роковую вылазку офицера, который пал в заполненных толпой улочках от отравленной стрелы бенгальца. Офицер этот был моим лучшим другом. Это был Олдеб. Из этой рукописи (тут говорящий вынул тетрадь, многие страницы которой казались только что написанными) вы можете увидеть, что в то самое время, когда в горах вам виделись все эти события, здесь, дома, я был занят их подробным описанием на бумаге.

Примерно через неделю после этого разговора в шарлотсвиллской газете появилось следующее сообщение:

«Нам выпал прискорбный долг известить о кончине мистера Огастеса Бедло, джентльмена, любезные манеры и многочисленные добродетели которого уже давно снискали ему любовь граждан Шарлотсвилла.

Мистер Бедло в течение нескольких лет был подвержен невралгии, которая часто грозила ему фатальным исходом; однако невралгию следует считать лишь косвенной причиной его смерти. Непосредственной причиной было нечто совсем особенное. За несколько дней до кончины во время прогулки в Скалистых горах мистер Бедло простудился и заболел легкой лихорадкой, сопровождавшейся сильным приливом крови к голове. Стремясь облегчить страдания, доктор Темплтон прибег к местному кровопусканию. Больному были поставлены пиявки на виски. В устрашающе короткий фок пациент умер, и тогда обнаружилось, что в кувшин с пиявками, по несчастной случайности, попала одна из тех ядовитых червеобразных кровожорок, которых время от времени находят в соседних прудах. Этот червь присосался к маленькой артерии на правом виске. Из-за близкого его сходства с медицинской пиявкой ошибку заметили слишком поздно.

N. В. Ядовитую кровожорку Шарлотсвилла можно отличить от медицинской пиявки по ее черному цвету и особенно по волнистым или червеобразным движениям, которые весьма напоминают движения змеи».

Обсуждая с редактором упомянутой газеты этот замечательный случай, я вдруг решил спросить его, почему фамилия покойного была дана в газете как Бедло.

— Полагаю, — сказал я, — что у вас есть причины для подобного написания, однако я всегда считал, что фамилия Бедлоу пишется с буквой «у» на конце.

— Причины? — переспросил он. — Нет! Это просто типографская опечатка. Эта фамилия везде и всюду пишется как Бедлоу, с буквой «у», я никогда и не слыхивал, чтоб она писалась иначе.

— Значит, — пробормотал я, поворачиваясь, чтобы уйти, — значит, и в самом деле правда всякой выдумки странней, ибо что же такое фамилия Бедлоу без буквы «у» на конце, как не фамилия Олдеб, написанная наоборот? А этот человек мне говорит, что здесь типографская опечатка!