— Ты чего? Что за меланхолия? — Господин отвел волосы со лба девушки. Лицо ее было бледным и печальным.

— Не думать, не сомневаться! — с нажимом проговорил господин и оглядел погрузившееся в сон семейство.

— Спи! — Затем обернулся ко мне: К-кун! Я следую принципам демократии и не хочу оказывать на тебя давления. Я тебе лишь намекну, надеюсь, ты поймешь. Комната нам тесна. Для десятерых в ней даже на одну ночь недостаточно ни площади, ни кислорода. Между тем днем я установил, что на чердаке пустует кладовка. Как поступил бы в этом случае скромный человек, будь ему об этом известно?

Всю ночь напролет я воевал с мышами в кладовке, сплошь затянутой паутиной. Не сомкнув глаз, весь разбитый от страха, унижения, бессонницы, я размышлял. Я дал себе клятву отомстить и выработал план действий, к которому приступлю завтра. Вот что я решил: во-первых, пойти на свидание с С. раньше, чем туда отправится старший сын (она в опасности, я должен объяснить ей ситуацию, должен начать борьбу вместе с ней); во-вторых, найти какого-нибудь порядочного адвоката; в-третьих, расклеить обращение к соседям по дому. (Недавно моряк из второго номера повесил листовку с протестом против повышения квартирной платы, и соседи поддержали его).

Прозвенел первый трамвай. Я решил, что пора выбираться из кладовки. Но тут кто-то прошел в уборную, и пришлось подождать, потому что лестница с чердака проходит как раз мимо уборной. В этот короткий промежуток времени меня свалила усталость. Потеряв над собой власть, я заснул.

Я проснулся от стука в крышку люка, через который проникали в кладовку. По пробивавшемуся откуда-то свету я понял, что уже рассвело.

— Скорее, скорее! — торопил чей-то голос.

Я утер выступившую на губах слюну и открыл крышку. Передо мной стояла девушка.

— Я за вами, — сказала она и присела рядом. — Верно, проголодались? — Она протянула мне кусок хлеба с маслом.

— Который час?

— Уже за полдень.

— Вот проклятие! — Я вскочил, она с легкой улыбкой остановила меня.

— К С? Опоздали!

— Что они со мной делают?

— Таковы человеческие отношения. Древний грех.

— Воры!

— Мне вас жаль.

— Сумасшедшие!

— Кто? Они? Своеобразные люди, но сумасшедшими их вряд ли назовешь. Разве что мать. Та-то ненормальная. Твердит одно: гадость, гадость! Воображение у нее, видно, гадкое. Она забыла все другие слова. И всегда повторяет что говорит отец.

Я был удивлен.

— Ты мне сочувствуешь?

— Да, я тебя люблю.

Я сходу решил изменить первый пункт намеченной программы. Взять в союзники Кикуко и тем подорвать вражеский лагерь изнутри!

— Ты мне поможешь?

— Конечно, я за этим пришла.

— Мне надо найти какой-то выход, ты с этим согласна?

— Да, надо поскорее ускользать.

— Ускользать… Ты права. Ускользать. Нельзя дальше жить с подавленным рассудком.

— Любовь! Дело не в рассудке, в любви. Лишь сила любви дает нам жизнь.

— Согласен, согласен. Но там, где нет разума, нет и любви.

— Ты ошибаешься. Наоборот, именно в любви находит свое завершение разум.

— Да, пожалуй, — с готовностью согласился я. — В общем, наши взгляды совпадают. Отныне мы должны во всем помогать друг другу. С первого раза я почувствовал, что ты в этой семье особенная. Поэтическая натура. Ты и красива, как ангел. Будь ты независима от этой семьи, я бы, пожалуй, тебя полюбил.

— В демократическом обществе каждая личность независима.

— Тогда давай подумаем, как нам вышвырнуть эту компанию.

— Вышвырнуть? Убежим мы с тобой.

— Ну зачем же? Получится что мы уступили. Их надо выгнать, ведь комната-то все-таки моя. Куда ни беги, везде жилищный кризис. Куда денешься!

— Я говорю в другом смысле. Бегство — это проблема духа. Бегство на пути любви, которая одна дает нам силу вынести все.

— Как тебя понимать? Выходит, ты все одобряешь?

— Не одобряю. Но изменить ничего нельзя. Каждому свое.

— Ах так? — Я встал, смахнул паутину с лица. — Все-таки на поверку ты мне враг. Может, ты вообще шпионка, а я-то доверился?

— Так я и знала, что ты это скажешь. — Аромат ее волос коснулся моего лица. — Сколько раз я любила таких, как ты, но ни разу не встретила взаимности.

Голос Кикуко звучал меланхолично. Чувствовалось, что она говорит правду. Это меня тронуло. И все же я не мог довериться своему впечатлению. «Сколько раз…» — невольно повторил я. Внезапно смысл этих слов дошел до моего сознания, и мне стало жутко. Я должен был уточнить.

— Значит, уже много таких, как я, попадало в лапы твоего семейства?

Девушка потупилась и кивнула. Я спросил:

— А что было с ними потом?

Девушка протянула мне белые руки, похожие на рыб, плывущих в тени утесов. Ее голос, окрашенный грустью, стал еще нежнее.

— Утомленные, они все уходили на покой.

— Другими словами, умирали?

Волшебство чердака вдруг обволокло мое сознание. Я привлек девушку и приник к ней в поцелуе. Между нашими лицами потекли чьи-то слезы.

В тот вечер пришельцы заставили меня забить люк возле уборной, а в потолке моей комнаты над шкафов проделать выходное отверстие. Теперь на чердак можно было попасть только через комнату. Таким образом, я был поставлен под неусыпный контроль.

Тянулись позорные дни. Я был рабом. Любой мой выход во внешний мир осуществлялся под надзором младших детей, хулиганов, каких свет не видывал. Дорогой они по очереди куда-то исчезали и возвращались с жевательной резинкой или конфетой, с часами или ожерельем. Иногда они тащили и что-нибудь вовсе для них бесполезное: отвертку, противозачаточные пилюли. Иногда они угощали меня своими объедками. Будучи хронически голодным, я все брал и съедал.

С. при встречах в конторе теперь не здоровалась со мной. Мои попытки объясниться ни к чему не привели. Спустя недели две она уволилась со службы. А ведь я по-прежнему любил ее.

Дома меня никогда не оставляли без присмотра. Ненормальная мадам, кажется, вовсе не покидала комнаты. Первое время она иногда как будто заигрывала со мной (как видно, ей было все равно, с кем это делать, потому что временами она кокетничала даже с кем-то невидимым). Уразумев, что я не реагирую на ее заигрывания, она начала проявлять явную враждебность ко мне.

Девица по-прежнему выказывала мне расположение. Но у нас было лишь одно тайное свидание, так как видеться наедине нам было негде. Что касается остальных членов этого семейства, то поручаю их вашему воображению.

Почему я не бежал? Бежать не в духовном смысле, как предлагала Кикуко, а в реальном? Я все еще на что-то надеялся, во мне еще теплилась воля к борьбе. Я ждал случая.

Однажды случай представился. Возвращаясь со службы, я заметил на улице цирковой балаган. Я был уверен, что мои стражи, отпетые братик и сестричка, одержимы желанием туда попасть. Подогрев их любопытство и дав обещание ждать поблизости, я спровадил их туда. Полтора часа, пока шло представление, дали мне возможность посетить контору юриста, заранее присмотренную мной.

В доме юриста бродило туда и сюда какое-то многочисленное семейство. Взрослые, дети — то появлялись, то исчезали. Наконец вышел хозяин, измученный человечек разнесчастного вида.

Мне бросилось в глаза, что у него в волосах запуталась паутина, он скреб себе голову, словно в замешательстве. Даже в моем состоянии я воспринял это как признак отчаяния.

Я начал объяснять свое дело. Как только адвокат уловил его сущность, он поспешно приложил палец к губам: тише, тише! В продолжение моего рассказа он не переставал беспокойно озираться. К концу повествования он был совершенно зеленым.

— Все? — спросил он, потом встал и взял меня под руку с явным намерением выпроводить. — Сочувствую, но помочь не могу. Защитить вас я бессилен. — Он перешел на шепот. — Я, видите ли, сам в плену у семейства пришельцев. Вы, верно, заметили: тринадцать человек! Еще был бы я холостяком, как вы! А для семейного человека это сущее бедствие. Жена забрала детей и уехала, вернее сказать, ее выжили. Все мои служащие взяли расчет. Теперь я один: сам себе секретарь, сам себе горничная. За месяц я похудел на тринадцать килограммов. Еще один такой месяц, и я, наверное, вовсе лишусь веса.