Порошин остановился, повернулся к Игорю; сел рядом.

– Ты что думаешь, одни солдаты спорят да рассуждают? Все рассуждают, все мучаются, только молчат. Ответственность чувствуют. Ты помнишь, в приказе сказано: «Отступать дальше – значит загубить себя и вместе с тем нашу родину…» Да разве только в нас дело? Я дневник свой забросил, писать боюсь, такие мысли в голову лезут, – Порошин поморщился, вырвалось у него лишнее. Помолчал и спросил спокойнее: – Вот ты как считаешь, почему немцы нас гонят?

– Ну, наверное, потому, что сильнее.

– Конкретней. В чем сила-то?

– Техники у них больше, танков больше.

– Позвольте-ка мне с вами не согласиться, – усмехнулся Порошин, и Игорь не без робости отметил, как багровеют щеки генерала и жестким становится голос. – В артиллерии немец никогда не был силен, ни в ту, ни в эту войну. Артиллерия, между прочим, наш традиционный конек, и пушек у нас больше, и кадры лучше, и организация на высоте. Вот минометов у противника больше было, но и в этом отношении мы сравнялись. Да и танков имеем не меньше, чем немцы, и по качеству наши машины не хуже, а лучше. И если уж говорить о технике, то немцы с начала войны и до сих пор бесспорно превосходят нас только в одном – в авиации. Тут нам еще далеко до них. Я не знаю, как по количеству машин, но по качеству они впереди. Кадры в авиации у них отличные. В воздухе они хозяева, этим и давят. Это, конечно, факт очень важный, но главный корень не в этом, главный корень в организации боя, во взаимодействии. Ты видел, как мы зимой наступали? Наспех, комом, без отдыха, без подготовки. Пехота с артиллерией еще более-менее связана, да и то только в начале боя. Потом идет на «ура», как Бог на душу положит. Танки сами по себе, авиация сама по себе. А немцы это делают? Немцы не спешат. Они сначала подготовятся, свяжут воедино все элементы, тогда уж бьют, давят всей массой огня и стали. У них пехота просто так вперед не полезет, танки на рожон не попрут. У них твердая схема. Сперва авиация пробомбит, проштурмует противника, прижмет к земле, следом, пока воронки дымятся, пока противник не очухался, лезут танки с пехотой. Да не просто лезут, а при поддержке артиллерии и минометов. Такой массированный удар выдержать трудно, ты сам знаешь. И это еще не все. Мы иной раз неделями штурмуем деревню или паршивый городишко. Людей гробим, технику гробим. Зачем? Да низачем, командарм или еще кто-либо упрется: приказано взять, и баста. А немцы ткнутся в одном, в другом, в третьем месте и рвутся там, где мы слабее. Пробьются без лишних потерь – и вперед. Вот оно как.

– Значит, взаимодействие у них лучше? – негромко спросил Игорь, стараясь не раздражать Порошина.

– Уяснил, – снова усмехнулся тот. – Взаимодействие родов войск, управление боем, точный оперативный расчет – вот в этом сейчас их главная сила, так я считаю. Второй год мы воюем, и за это время многому научились. Научились наши солдаты, сержанты, командиры младшего и среднего звена. Наша пехота не слабее немецкой, если брать один на один, рота на роту, батальон на батальон. Ты возьми этого сержанта, с которым ты итальянцев захватил.

– Парамонов, – подсказал Игорь.

– Да, Парамонов. Это же специалист войны. У нас даже в новой дивизии процентов тридцать таких… А Бесстужев? Мастер боя, он любой немецкий батальон разделает под орех. И ведь что главное: среди других наших батальонных командиров Бесстужев не очень и выделяется. Обыкновенный комбат, ну, может, чуть получше. В звене взвод-полк мы воевать научились, всеми приемами овладели. А высшее командование в звене армия—фронт застыло на мертвой точке. Там много таких, которые учиться не способны, новое воспринимать не могут, живут только старыми заслугами, на старом авторитете. В этом наша беда. Чтобы спасти положение, убирать их надо, гнать надо как можно скорей. Вот об этом и сказано в пьесе. И я считаю: правильно партия сделала, что в «Правде» пьесу напечатала. Она теперь вроде бы директивой для нас стала. Генералы, учитесь, мол, воевать, да поживей. А не умеете – катитесь к чертовой матери!

Порошин хотел сказать еще что-то, но в это время, постучав, вошел пожилой сержант с корзиной в руках. Быстро и молча он накинул на стол белую скатерть, поставил тарелки, хлебницу, рюмки, разложил ножи и вилки На три персоны. Игорь и Порошин отошли в угол, чтобы не мешать ему.

– Товарищ генерал, комиссара вызвали в политуправление, – негромко сказал сержант, откупоривая бутылку. – Комиссар велел передать: если вернутся до двадцати одного часа, то придут поздравить вас и обмыть орден. Прибор я ему поставил.

– Хорошо, – кивнул Прохор Севастьянович, мельком взглянув на часы. – Горячее принесешь минут через двадцать, договорились?

– Вы тогда крикните, – попросил сержант. – Может, закуска понравится, чтобы без спеха. А у меня все готово.

– Раньше поваром в ресторане работал, – кивнул ему вслед Прохор Севастьянович. – Дока в своем деле. Только обижается на меня, никак оценить не могу. Все некогда основательно за стол сесть… Ну, наливай по стопочке.

– Бесстужев в таких случаях говорит: зробым по чарци, или еще так: чихнем по маленькой, – улыбнулся Игорь.

– Вот я ему почихаю, он у меня дочихается, – несердито проворчал Порошин, закатывая рукава рубашки. – Ну что же, вдвоем мы… Ты уж ради праздника тост какой-нибудь изобрази.

– За орден! – встал Игорь. – За нашу награду, Прохор Севастьянович, чтобы блестела и не ржавела. И чтобы вы их получили еще много, чтобы никогда не были таким, как Горлов, чтобы всегда была таким, как Огнев, а лучше всего – оставались самим собой!

– Да ты, я вижу, тосты произносить научился! – засмеялся Порошин. – Раньше я не замечал за тобой…

– Это от Гиви. У него перед каждой рюмкой целая лекция.

– Ну, догоняй!

Прохор Севастьянович опрокинул стопку, не поморщившись, потянулся за закуской. Сержант, действительно, постарался. Приготовил какой-то необыкновенный салат, холодный, острый, так и таявший во рту. Огурчики были засолены с чесноком и с перцем, настолько круто, что жгли нёбо. Квашеная капуста лежала на большом блюде, выбирай хоть шинкованную, хоть кусками, в четверть кочна. Игорь, навалившись на все это, не мог не вспомнить Бесстужева. Капитан, конечно, тоже обмывает награду. Сидит в блиндажике на этой самой Лысой горе при свете копчушки, пьет разведенный спирт, закусывает консервами, а может, просто куском хлеба с солью и с луком. Вот бы его сюда! Только, наверно, он не чувствовал бы себя здесь свободно. Он настоящий фронтовик. Это уж у Игоря судьба такая – вечно околачиваться по тылам.

– Ты чего вздохнул? – спросил Прохор Севастьянович. – От серьезного разговора?

– Разве вздохнул? – удивился Булгаков. – Я и не заметил. А насчет разговора – так я не очень расстроился. Просто понятней стало теперь, что к чему. Вот только одного в толк не возьму: откуда же они берутся, эти бесталанные полководцы. Ведь их не поштучно считают, их много, если даже в «Правде» про них написано.

– Откуда берутся? – переспросил Порошин. – Да из того же места, откуда все. Это не проблема. Суть в том, как они сумели посты занять. На этот вопрос ответить трудно, тут разные мнения могут быть. Ты вот историк, закончишь после войны институт, повзрослеешь, подумаешь, разберешься. Издалека видней.

– Ну, до этого еще дожить надо, – возразил Игорь. – Это нескоро. У вас-то, наверно, есть на этот счет свое мнение?

– Мне пора, – засмеялся Порошин. – Мне и по возрасту, и по чину без своего мнения обойтись трудно. Ты-то еще молодой, а я, можно сказать, так и вырос в Красной Армии. И в ней, и с ней.

– И что же, эти командиры вас учили, которых теперь ругают? – съязвил Игорь.

Прохор Севастьянович дернулся, глянул сердито, но сдержал себя. Достал огурец, разрезал пополам, ответил спокойно:

– В армии было у кого поучиться. Мне такие таланты встречались – высотой с Монблан. Не виделся я с ними последние годы и вроде даже перспективу терять начал, в повседневной тине увяз.