— Так, значит, население земного шара…

— Убывает? Да. Стихийно размножаются только люди Рабочей Компании. Они так беспечны…

Послышались звуки танцевальной музыки. Из прохода с рядами великолепных колонн, по-видимому, из чистого аметиста, доносились веселые крики и смех. Он увидел завитые волосы, венки, счастливые подкрашенные лица.

— Мир изменился, — слегка улыбнулся Асано. — Сейчас вы увидите матерей новой эры… Идемте сюда. Мы посмотрим на них сверху.

Они поднялись на быстром лифте, сменив его потом на более медленный. Музыка становилась все громче и оживленней, и, поднимаясь под ее аккомпанемент, они услышали топот танцующих. Заплатив за вход у турникета, они поднялись на широкую галерею, возвышавшуюся над танцевальным залом, над этой феерией света и звуков.

— Здесь матери и отцы тех малюток, которых вы только что видели, — сказал Асано.

Зал не был так роскошно украшен, как зал Атласа, но по размерам превосходил все помещения, какие только видел Грэхэм. Прекрасные мраморные кариатиды, поддерживавшие на своих плечах галереи, еще рад напомнили ему о возрождении скульптуры в новом веке; они изгибались, как живые, и улыбались. Музыка, доносившаяся неизвестно откуда, наполняла зал, блестящий гладкий пол был усеян танцующими парами.

— Взгляните на них, — сказал маленький японец. — Как видите, они мало думают о своих материнских обязанностях.

Галерея, на которой они стояли, тянулась вдоль верхнего края огромного экрана, отделявшего танцевальный зал от другого, наружного, с широкими открытыми арками, за которыми виднелись движущиеся платформы улиц. Во втором зале тоже теснилась толпа, одетая менее блестяще, большей частью в синей форме Рабочей Компании, хорошо знакомой Грэхэму. Слишком бедные, чтобы попасть за турникет на бал, они слушали соблазнительные звуки музыки. Некоторые бедняки, расчистив себе место, отплясывали, размахивая своими лохмотьями. При этом они выкрикивали грубые шутки, которых Грэхэм не понимал. В темном углу начали было насвистывать припев революционного гимна, но внезапно остановились.

В темноте Грэхэм не мог рассмотреть, что там произошло.

Он опять повернулся к танцевальному залу. Над кариатидами высились мраморные бюсты тех, кого новый век признавал, очевидно, своими учителями и пионерами. Их имена по большей части были незнакомы Грэхэму, но все же он узнал Грант-Аллена, Ле-Галльена, Ницше, Шелли и Годвина. Черная драпировка еще резче оттеняла огромную надпись под самым потолком: «Фестиваль пробуждения». Фестиваль, очевидно, был в полном разгаре.

— Мириады людей оставили работу и празднуют ваше пробуждение, — сказал Асано. — Я не говорю, конечно, о бастующих рабочих. Эти всегда готовы праздновать.

Грэхэм подошел к парапету и, наклонившись, стал смотреть вниз на танцующих. На галерее были только он, да его провожатый, да две-три нежные парочки, шептавшиеся по углам. Снизу подымалась теплая волна ароматов и испарений. И женщины и мужчины были очень легко одеты, с обнаженными руками, с открытой шеей, так как город был защищен от холода. Некоторые мужчины бритые, нарумяненные, носили длинные локоны, многие женщины отличались красотой, и все они были одеты с утонченным кокетством. Они танцевали с упоением, полузакрыв глаза.

— Что это за люди? — спросил Грэхэм.

— Рабочие, привилегированные рабочие, или, по-вашему, среднее сословие. Торговцы и ремесленники уже давно исчезли. А это торговые служащие, техники, инженеры всяких специальностей. Сегодня праздник, и все танцевальные залы и религиозные учреждения переполнены.

— А женщины?

— Тоже работают. Для женщин много самой разнообразной работы. В ваше время женщины только что начинали самостоятельно работать. Теперь же большинство женщин работает. Почти все они замужем так или иначе, у нас имеются разные формы брака. Это дает им средства веселиться.

— Вижу, — сказал Грэхэм, глядя на раскрасневшиеся лица в круговороте танцев и с ужасом вспоминая беспомощные розовые тельца малюток. — И это все матери?..

— Да, большинство.

— Чем больше я наблюдаю, тем сложнее кажутся мне проблемы вашей жизни. Это такая же новость для меня, как сообщение из Парижа.

Помолчав, он снова заговорил:

— Все это матери… Когда-нибудь, надеюсь, я усвою современные взгляды. У меня старые предрассудки, порожденные, вероятно, старыми потребностями, которые уже отжили свой век. В наше время женщины не только рожали детей, но и заботились о них, воспитывали их. Ребенок был обязан матери своим нравственным воспитанием и образованием. Или же он совсем не получал воспитания. Правда, тогда были беспризорные дети, теперь же, очевидно, больше нет надобности в материнском уходе. Дети вырастают, как куколки бабочки. Все это хорошо, но у нас был идеал самоотверженной женщины, скромной и молчаливой, домашней хозяйки, женщины-матери. У нас была любовь к матери, переходившая в обожание…

Он остановился, потом повторил:

— Да, своего рода обожание…

— Идеалы меняются, — заметил Асано, — по мере того, как возникают новые потребности.

Ему пришлось повторить свои слова, так как погрузившийся в раздумье Грэхэм не сразу вернулся к действительности.

— Может быть, это разумно. Воздержание, самоограничение, вдумчивость, самоотверженность были нужны в эпоху варварства, когда жизнь подвергалась опасностям. Человек был смел перед лицом непобежденной природы. Но теперь он покорил природу для своих практических целей. Политикой управляет Острог с черной полицией, люди же развлекаются.

Он снова посмотрел на танцующих.

— Развлекаются…

— И у них бывают тяжелые минуты, — сказал маленький японец.

— Они все выглядят молодыми. Я здесь, конечно, самый старый. А в свое время я считался человеком средних лет.

— Это все молодежь. В наших городах мало стариков среди представителей этого класса.

— Почему?

— Жизнь старика в наше время не очень-то приятная, если он не может нанять сиделок и любовниц. У нас существует так называемая эвтаназия.

— А! Эвтаназия! — сказал Грэхэм. — Другими словами, легкая смерть?

— Да, легкая смерть. Последнее удовольствие. Компания Эвтаназии отлично это делает. Вы вносите плату (это стоит довольно дорого), затем отправляетесь в Города Наслаждений и возвращаетесь истомленным, больным.

— Многое мне пока еще непонятно, — заметил Грэхэм. — Но во всем этом есть своя логика. Наша броня суровой добродетели, жестоких ограничений являлась следствием опасности и риска. Но уже в наше время стоики и пуритане стали редкостью. Раньше человек избегал страданий, теперь же ищет наслаждений. Вот и вся разница. Цивилизация изгнала страдание и опасность, по крайней мере для обеспеченных людей. А ведь у вас только обеспеченные имеют значение. Я проспал целых двести лет.

С минуту, облокотясь на балюстраду, они молча любовались сложными фигурами танца. Действительно, зрелище было великолепное.

— Ей-богу, — сказал вдруг Грэхэм, — я предпочел бы умирать от ран в снегу, чем стать одним из этих нарумяненных глупцов.

— В снегу вы, вероятно, одумались бы, — возразил Асано.

— Я недостаточно цивилизован, — продолжал Грэхэм, не слушая его, — и в этом все мое несчастье. Я дикарь каменного века. А у этих людей уже иссяк источник гнева, страха и негодования. Они привыкли вести веселую жизнь и не знают забот. Вы должны примириться с моими предрассудками и возмущением человека девятнадцатого столетия. Эти люди, — говорите вы, — привилегированные рабочие, и они танцуют, когда другие сражаются и умирают в Париже ради того, чтобы они могли веселиться.

Асано слегка улыбнулся.

— В Лондоне тоже за это умирают.

Наступило молчание.

— А где они спят? — спросил Грэхэм.

— Выше и ниже этого зала все помещения набиты людьми, как крольчатник кроликами.

— Не сладко же им живется! А где они работают?

— Сегодня ночью вы вряд ли кого увидите на работе. Половина рабочих или шляется без дела, или вооружена. А остальные празднуют. Но если хотите, мы осмотрим места работы.