Причины подобного отношения вскоре прояснились в интервью, которое дал Цугуо Канеко директор госпиталя Мацудзава. Доктор Канеко и четыре его ассистента пришли к неожиданному выводу, что Сагава вообще не был каннибалом, что все это было лишь шарадой, целью которой являлось ввергнуть французские власти в заблуждение о том, что он был не просто ординарным насильником. По мнению доктора Канеко, Сагава страдал скорее от обычного расстройства личности, чем от какого-либо психоза, который мог бы избавить его от ответственности за содеянное. «Я считаю, что он вменяем и виновен. Он должен быть в тюрьме».

Очевидно, японская полиция с ним согласилась. Они пытались заново открыть дело против Сагавы и снова привлечь его к суду за убийство Рене Хартвельт. Однако судья Брюгье отказался передать досье Сагавы. Он объяснил, что у него не было выбора. Сагава был признан невиновным в совершении убийства, и у французских властей не было права передавать его досье, как если бы он все еще был обвиняемым.

Многие японцы были согласны с доктором Канеко и полицией. Они считали, что Сагаве позволили сбежать через лазейку в законе. Это было возмутительно, но видеть, как пресса относится к нему, словно к знаменитости, было просто нестерпимо. Инухико Ёмото, ответственный за публикацию книги «В тумане», разделял, очевидно, ту же точку зрения. Когда Сагава связался с ним, он отказался с ним встретиться.

Сагава обнаружил, что японские больничные палаты много более чужды ему, в отличие от французских. Там он со многими подружился; здесь же пациенты поразили его своей пугающей ненормальностью. Один из них, бывший пилот самолета, сознательно направил его в море во время приступа шизофрении, убив 24 пассажира; теперь он целый день лежал на своей койке и смотрел сумо по телевизору.

Другой пациент был одержим мошонками и не упускал ни единой возможности ухватить за мошонку другого пациента, зачастую заставляя их орать от боли. Сагава с интересом выслушал его замечание о том, что однажды он съел яичко, и на вкус оно напоминало зефир.

Единственным человеком, с которым Сагаве нравилось беседовать, был мужчина средних лет, проведший предыдущие двадцать лет в заключении за то, что убил на улице мальчика; его рассказы об истории больницы и некоторых из ее самых странных пациентах занимали изучающего литературу студента часами.

Больше всего Сагава был рад лету, когда он мог бродить по саду. Поскольку он был добровольным пациентом, ничто не могло помешать ему прогуляться в Токио и успокоить свои сексуальные переживания с проституткой. Но это нужно было проделывать осмотрительно. Одного надоедливого журналиста хватило бы, чтобы сделать жизнь невозможной заголовками о «каннибале в поисках новых жертв».

Спустя тринадцать месяцев директор больницы решил, что его печально известный пациент получает не много пользы от пребывания в стенах его учреждения, и 12 августа 1986 года Сагаву неожиданно выписали.

После пяти лет заключения было приятно снова оказаться в лоне семьи. Ее члены отнеслись к нему тепло и с поддержкой, даже несмотря на то, что его отец потратил свою пенсию на адвокатов и больницы. Его брат, не обративший внимания на его каннибальские фантазии более двадцати лет назад, никогда не вспоминал об ужасной судьбе Рене Хартвельт.

После его освобождения в прессе последовала краткая вспышка возбуждения. Одна газета вышла под заголовком: «Внимание! По улицам бродит Сагава!». Один из выпусков литературного журнала Hanashi no Tokushu был почти полностью посвящен длинному интервью с Сагавой, щедро проиллюстрированному фотографиями, в котором редактор процитировал слова Сагавы о том, что каннибализм — это совершенно естественное человеческое желание. «Через основное табу можно переступить, — провозглашал Томохиде Ясаки, основываясь скорее на убеждениях, чем на логике. — И Сагава — единственный человек, который на это способен».

Но чего больше всего хотел Сагава, так это вернуться к какому-то подобию нормальности. Он сменил имя и перебрался в крохотную квартирку, хотя и возвращался домой на ужин. Чтобы зарабатывать деньги, он начал писать колонки для маленьких журналов, посвященных садомазохизму и прочим сексуальным фетишам. Он взялся за рисование и начал писать вторую книгу о своем пребывании в тюрьме Сантэ.

Но его попытки найти нормальную работу потерпели неудачу. Поскольку лицо его было слишком известным, и для нанимателям не составляло особого труда выяснить его подлинную личность. Однажды директор школы принял его на должность учителя, но затем вынужден был изменить свое решение под давлением сотрудников. Сагава испытал окончательное унижение, когда ему отказали в работе посудомойщика. Жизнь свободным человеком казалась ему разочаровывающей.

Перемены наступили в 1989 году, когда Цутому Миядзаки арестовали за похищение, убийство и расчленение четырех детей. Когда выяснилось, что Миядзаки также съедал части тел своих жертв, журналисты немедленно сели на телефоны и стали вызванивать Сагаву. Несмотря на смену имени, его несложно было найти.

По словам Сагавы, он мог понять тягу Миядзаки к каннибализму. Чего он не мог понять, так это то, почему, проделав это однажды, он захотел повторить снова. Его замешательство говорит о том, что в определенном смысле Сагаве повезло. Большинство убийц с извращенными сексуальными позывами продолжают убивать до тех пор, пока их не ловят, а их аппетит возрастает по ходу дела. Сагаву же взяли так скоро, что он не успел пройти обычный цикл отвращения, за которым следует медленное возобновление тяги.

В 1990 году Сагава снова оказался в центре внимания после выхода на экраны Токио итальянского фильма «Любовный ритуал». Являя собой явную попытку подзаработать на истории японского каннибала, он рассказывает историю прекрасной голубоглазой блондинки, повстречавшей привлекательного и таинственного азиата, который затем приглашает ее на обед в свою квартиру. Он рассказывает ей о древней японской культуре, а она все больше попадает под его чары. Затем он заводит речь об индусских любовных ритуалах, позволяющих достичь крайнего единения мужчины и женщины. Потом они занимаются любовью, и она просит делать его с ней все, что он захочет, — и он кусает ее за руку. Ей это нравится, и она просит продолжить осуществление ритуала крайнего единения. Он угождает ей, убив ее, а затем пожирает куски ее сырой плоти.

Сагава ходил смотреть этот фильм, и когда его спросили, что он о нем думает, он сказал прессе, что так возбудился, что у него было три эрекции. Еженедельный журнал послал к Сагаве своего журналиста с этим фильмом на видеокассете, чтобы он выяснил, правда ли это. К сожалению, во время повторного просмотра Сагава, по словам репортера, был в мешковатых штанах, а потому подтвердить историю было невозможно.

То, что происходило, было вполне понятным. В какой-то момент Сагава перестал восприниматься монстром, стал более приемлемым культурно. Вскоре на его сторону встали интеллектуалы. Ясухиса Ядзаки, редактор журнала, заявил: «Мы должны рассматривать его как человеческое существо, которому довелось пережить очень специфический опыт». Интервьюер, пригласивший Сагаву в ресторан, спросил его: «Почему вы не откроете ресторан?». Когда Сагава в ответ покачал головой, журналист подтолкнул его: «Разве вы не готовите?». Сагава ответил: «Тот раз был единственным». Интервью появилось на гастрономической странице журнала.

До сей поры прессы работала против Сагавы, искажая и упрощая действительность; теперь же неожиданно она начала работать на него. Если рассматривать каннибализм абстрактно, не сложно увидеть в нем что-то абсурдное и даже забавное; например, в романе Ивлина Во «Черная беда» есть сцена, в которой мужчина съедает свою подружку на пиру каннибалов. Японская пресса попросту сделала смерть Рене Хартвельт пригодной для массового потребления, хорошенько приперчив ее черным юмором. Сагава признает, что, перестав быть монстром, он стал клоуном.

Публикация в 1990 году второй книги Сагавы «Сантэ» слегка исправило дисбаланс. Эта серьезная книга, без какого-либо налета сенсационности, мемуары о жизни Сагавы в тюрьме, сдобренные воспоминаниями о детстве, стала решающим успехом. Хотя ее продажи и не могли сравниться с продажами «В тумане», Сагава с интересом отметил, что многие читательницы написали ему, чтобы сказать, что они нашли книгу очень трогательной.