Возрадовался купец Хариан, увидев госпожу Каломфиру; своему приемышу назвал ее родной его тетушкой, сестрой матери. Заливаясь слезами, обнимала сына госпожа Каломфира, но отрок Ион Водэ не ведал, что приезжая красивая госпожа ему родная мать.

А на другой год Каломфира не могла отправиться во Львов: родила она сына от сотника Петри — совсем затуманила ей голову любовь к другому милому. Но через год опять отправилась она во Львов и обняла отрока Иона Водэ, своего первенца. И так она ездила все годы до самого княжения Штефана Саранчи, а тогда друг ее, ратник Петря, став капитаном при дворе, сопровождал свою госпожу во главе двенадцати конников до самого Львова. А в то лето, когда на охоте погиб в феврале Александру Корня, госпожа Каломфира опять родила в старой усадьбе между Сучавой и Медвежьей Поляной.

Давние дела, забытые дела, слова, унесенные молвой…

Сидя у изголовья Никоарэ, матушка Олимпиада вспоминала прошлые дни. Стояло серое утро, ветер печально шумел в саду, разбрызгивая по оконным стеклам дождевые капли.

Раненый почивал глубоким сном, весь во власти сонного макового зелья, выпитого в полночь. Повернувшись под покрывалом, тихо застонал он — тяжкие сны виделись ему.

Внезапно открыл глаза.

— Приснился мне, матушка Олимпиада, давний случай.

— И мне также, государь, хотя я не спала.

Но Никоарэ глядел в упор и не видел ее. Потом опустил голову на пуховую подушку и крепко зажмурил глаза.

— Сон приснился мне, — пробормотал он.

Ненадолго умолк, потом проговорил явственно:

— Снилось мне, будто я в городе Баре в Польше с братом Александру. Ему двенадцать лет, мне — двадцать. И вот, точно коршун, пронеслась страшная весть.

И сказал испуганным шепотом:

— Будто матушку нашу убили разбойники. Грабители требовали сказать, где ее богатства. А она не сказала, и они зарубили ее… И отправились мы проститься с ней… Нет, мы не поехали, потому, что она убита и уже похоронили ее… и усадьба сгорела… Верный служитель матушки дед Петря привез нас во Львов к брату нашему Иону Водэ. И тогда только узнал Ион Водэ, что мы братья по матери… И велел государь деду Петре повезти нас на запорожские острова, научить нас ратному делу…

Раненый скиталец метался во сне, пытаясь лечь поудобнее.

Матушка Олимпиада наклонилась и подула ему на крепко сжатые веки.

Никоарэ повернулся на правый бок, внезапно открыл глаза и, посмотрев прояснившимся взглядом, спросил спокойно:

— Я говорил во сне, матушка? Такая уж у меня привычка. О чем я говорил?

— Что Ион Водэ послал тебя к запорожцам.

— Вот ведь что приснится! Знай, матушка, что это одни выдумки.

— Да я и не слушала. Глядела в окошко. Ишь как льет дождь со вчерашнего вечера, стучит, беспокоит тебя! Спи, утром проснешься, позабудешь дурной сон.

— Да, — шепнул Никоарэ и вновь забылся сном.

Матушке Олимпиаде показалось, что он дышит спокойнее. Вздохнув, она снова расположилась на стуле и скрестила руки на груди.

Из сеней еще слышалось некоторое время бормотанье стражников Стынгачу и Штефана, сына Марии. Потом они, очевидно, тоже прикорнули — до слуха матушки Олимпиады стало доноситься странное жужжание.

Каждый месяц, по установленному в епархии порядку, приходил из лесного скита иеромонах для совместной с попом Чотикэ службы и чтения житий святых.

Одни лишь безногие не стоят тогда обедни: стекаются в церковь все прихожане со многими дарами. Поп и иеромонах состязаются в песнопениях, и чаще верх берет поп Василе Чотикэ. Уж больно хорошо он поет. Молитвы же читает, не заглядывая в требник, отчего и доводит их к концу проворнее книжника-монаха. Зато в сказаниях вся власть и слава достается иеромонаху: не спеша, по порядку читает он предания о жизни святых отцов; в это самое время прихожане кто слушает, а кто разглядывает роспись на стенах.

В минувшем году в день святого Спиридона иеромонах Диомид из Боуренского скита поведал людям о деяниях того самого искусного целителя и философа, который чудесами и вопросами поверг во прах богопротивного еретика Ария. Мало того, повелел Спиридон конским головам, отрубленным слугою нечестивца, сызнова прирасти к туловищам. Святой отец Спиридон наглядно доказал Арию, как обстоит дело с единой нераздельной троицей. Взял он в руки кирпич и изрек: «Един он». И когда сказал так, загорелся вдруг кирпич, поднялся огонь кверху, вода потекла вниз, а глина осталась на ладони святого.

Год спустя отец Василе Чотикэ оказался один перед своей паствой в праздник святого Спиридона: не пришел еще монаху черед помогать ему при богослужении.

После всех песнопений и молитв заприметил отец Чотикэ, что крестьяне и крестьянки ожидают еще чего-то. И вспомнил он прошлогодние сказания о подвигах святого.

— Знаю, чего вы дожидаетесь, — сказал его преподобие, сходя с амвона. — Поведаю вам, братья и сестры во Христе, что новых деяний, кроме как с конями и кирпичом, неизвестно, чтобы святой сей совершил за нынешний год. Так что остановимся на сем. Буде совершит он в новом году иные чудеса, так доложу вам о них на будущий год.

Наши дэвиденские рэзеши — народ хитрый, обрадовались словам своего пастыря; речь попа Чотикэ пришлась им больше по вкусу, нежели проповедь иеромонаха Диомида.

Вот какой случай поведала предводительница целой ватаги рэзешских жен, числом четырнадцать, которые поднялись на крыльцо к управительнице Марии и застали там деда Петрю, дьяка Раду и батяню Гицэ Ботгроса.

Дьяк и Гицэ покатывались со смеху. Дед лучше владел собой, он только поглядывал на баб из-под мохнатых бровей. Кто их знает, что они еще задумали.

— Тут бес какой-то замешался, — пробормотал он своим товарищам. Кликнем-ка Марию на помощь.

— Скажи-ка, милая, как звать-то тебя? — спросил он предводительницу женок.

— Маргой звать, — отвечала она, — и не подъезжай ко мне, ратник, с мягким и лукавым словом, не думай утихомирить нас. Во младые годы — дело было другое. Да еще у нас и горе такое, что в груди разрывается.

— Что ж у вас стряслось, скажи на милость? В притче твоей, знать, был умысел какой-то против нас?

— Что ж, отважимся и поведаем, дедушка. Ты не гляди, что мы бойкие, перед твоей милостью мы робеем, так и знай. Живем мы, все четырнадцать рэзешских женок, на дальнем конце деревни, и кабаны по весне губят плоды наших трудов.

— Бобы и горох?

— Правильно сказываешь, добрый ратник: бобы и горох. Жаловались мы старосте Евгение и лесникам, да они все откладывают со дня на день. Отрядили мы их к вам, к смелым воинам, да вот они говорят, будто не дали вы им доброго ответа.

— Три дня дождь лил, не переставая, — вмешался дьяк.

— Да бог с ними, с дождями! Что на них смотреть? Дожди-то уймутся чай не всемирный потоп. А как уймутся, то и можно будет идти в поход против кабанов проклятых. Уж вы не оставляйте нас, для ради бога! Такой беды натворили кабаны, что схватились мы за головы! Поп-то сулится помочь молитвами и кроплениями, потому я о нем сейчас и поминала. От поповского кропила только растут наши убытки — свиньи-то бога и святых не признают. Так что опять вашим милостям челом бьем. А не сжалитесь и руку помощи не протянете, мужей своих и на порог не пустим. Пускай сами тогда зверя бьют иль идут на все четыре стороны.

Из господского дома стремглав прибежала Илинка; в косы ее были вплетены цветы, глаза горели. Проскользнула змейкой в толпе собравшихся, спросила что-то шепотом у лели[34] Марии.

Затем пошла следом за женой управителя на кухню и тотчас появилась, неся на деревянном подносике дымящийся глиняный горшок. Ступала бережно, не улыбаясь женщинам. Только раз глянула вокруг огромными темными глазищами. Черные у нее глаза? Синие? Бабы подталкивали друг друга локтями. Ведь они пожаловали сюда и ради того, чтобы проведать, что делается на дворе у мазыла.

По дороге Илинка отломила ветку шиповника с тремя распустившимися бутонами и поднялась на крыльцо мазылского дома. Младыш Александру вышел ей навстречу и преградил путь. Она обошла его, потупившись, и скрылась в сенях. На время разговоры на крыльце управителя приутихли. Потом все началось сызнова и предводительница рэзешских жен обратила к деду Петре зардевшееся от возбуждения лицо.