— Выявили себя раньше времени, товарищ генерал.

— Кто это сделал?

— Говорят, что солдат Баландин не выдержал, крикнул и выстрелил. Он сам и погиб…

— Ну что ж, на мертвых вину валить не будем, — задумчиво проговорил Никитин. — Подполковник Маланьин, распорядитесь насчет похорон солдата. Он погиб на боевом посту. А то, что не выдержал, виноваты и мы — плохо учили. А этого, — показав на труп диверсанта, продолжал Никитин, — сфотографировать, как в таких случаях положено, пленку быстро проявить и доставить мне. Вещи его доставить в штаб.

Настя прожила в Дубовиках одиннадцать дней. Отпуск заканчивался. Все это время она сильно скучала и даже несколько раз втихомолку всплакнула. И всему виной был капитан Ромашков. При той последней встрече она решила, что капитан считает ее просто глупенькой, легкомысленной девчонкой, способной строить глазки и лейтенанту Пыжикову и чубатому рыбаку Васе. Но ведь для них она никогда не наряжалась в самые лучшие платья, не пела им своих задушевных песен, не прикалывала голубеньких бантиков, а просто ходила в зеленых спортивных брюках, со склянками в руках, смеялась с ними, шутила, а перед ним так только играла словами, на самом же деле всегда робко опускала глаза. А он на нее никакого внимания. Почему? Это больно задевало и тревожило девушку. Вспоминая последнюю встречу, Настя вспыхивала и краснела. Выставилась тогда в окошко, как дурочка, бантики нацепила, а разговаривала как? Трещала, требовала, чтобы ее проводили. Вот же глупая! Петя, тот, конечно, пошел бы, а что толку? Если бы этот строгий нахмуренный капитан мог понять, что у нее на сердце, догадался бы, сколько она о нем думает! Что бы такое придумать, чтобы заставить его хоть немножко потосковать, как она тосковала эти дни в своих Дубовиках? Но теперь ее вдруг потянуло назад, к морю, поближе к заставе. «Приеду, обязательно встречусь в первый же день. Позвоню на заставу, там на заводе у коменданта есть отводная трубка, позвоню и спрошу, например, погоду… Сверю сводки. Они получают свои…»

А что будет дальше — она и сама еще не знала.

Накануне отъезда весь долгий день Настя не находила себе места, слонялась по хате из угла в угол. Пробовала заниматься с сестренкой Валей арифметикой, но была так рассеянна, что не могла вспомнить самые простые правила.

Валя задумчиво грызла карандашик и поначалу терпеливо ждала, когда домашний педагог перелистает весь задачник. Девочке это надоело. Закрыв тетрадь, она взяла из рук сестры свой учебник и решительно заявила:

— Я больше с тобой никогда не буду заниматься. Листаешь задачник и не видишь, що там написано… Только воображаешь, що можешь учить. За целый час мы только одну задачку прошли. И вообще ты стала, как кисель.

— Почему кисель? — насильно улыбнувшись, спросила Настя.

— Скучная какая-то. Вялая вся, аж сморщилась. Давай лучше пойдем за грибами. А? Последний раз… Хочешь?

— Мне, Валечка, что-то ничего не хочется.

— И за грибами даже?

— И за грибами даже…

— А вот я знаю, чего ты хочешь! — обрадовалась сестренка.

— Ничего ты не знаешь, ничего ты не разумеешь, — со вздохом ответила Настя.

— Тебе от нас уезжать не хочется. Да? Тебе вон его жалко…

— Кого?

— А вот его, Миколу нашего, — показала она на зыбку, где, посапывая носом, спал маленький братишка.

— Нет, дочка, у ней не та думка на уме, — сказала неслышно вошедшая Лукерья Филипповна, высокая, еще не старая, миловидная женщина, со смуглым, загорелым лицом.

Как всякая мать, она гордилась своей старшей, закончившей в городе техникум дочкой, любила ее и по-матерински чувствовала происходившую в ней душевную перемену. Пробовала откровенно с ней поговорить, но Настя только смущенно краснела, отмалчивалась, закрывалась, как улитка в коробочку, уходила и пела грустные песни.

— Какая же у меня думка, мама? — многозначительно спросила Настя.

— Наверное, замуж тебе хочется, вот и вся думка, — шутливо ответила мать.

— Ой, мама, скажешь тоже! — вспыхнула Настя.

— А то я не вижу?

— Что же вы такое видите?

— Вижу, ходишь сумная, будто у тебя зуб вырвали… А раз сумная, значит замуж пора.

— Ну, что вы говорите, мама?

— Я знаю, что говорю.

— Замуж? — с удивлением протянула Валя и тут же деловитым тоном заметила: — Да у ней и жениха-то нет…

— А ты почем знаешь? — спросила Лукерья Филипповна.

— Э-э! Был бы, так она б мне сказала. Она мне все говорит, переплетая косичку, ответила Валя.

— Так и все? — лукаво прищурив глаз, спросила мать.

— А как же? Мы же с ней обе невесты, — не моргнув, ответила Валя.

— Ты только глянь на нее, на эту птаху! Про какие дела она толковать начинает, — засмеялась Лукерья Филипповна. — Ты поди-ка лучше да приведи из огорода телка, я скоро корову доить буду. Тоже мне невеста!

— Женщины все бывают невестами, — с самым серьезным видом сказала Валя и, тряхнув косичками, выбежала.

— Ты только подумай, яка скаженна растет девка? — всплеснув руками, проговорила Лукерья Филипповна. — Это, наверное, ты ее просвещаешь?

— Что вы, мама! Она такая смышленая, все своим носиком чует, возразила Настя. — Хорошая у меня сестричка, да и братик тоже…

В люльке заворочался и проснулся ребенок. Сначала покряхтел, а потом заплакал.

Настя подошла к люльке и взяла на руки крупного и румяного после сна братишку. Он замолчал, огляделся; заметив мать, протянул ей пухлые ручонки.

— Сыночку моему и поспать не дали. — Лукерья Филипповна приняла его и, боком присев на кровать, дала ребенку грудь. Чмокая губами, Миколка лукаво, улыбчивым взглядом косился на сестру, которая вертелась за спиной матери и строила ему из пальцев рожки.

— Значит, завтра ты нас покидаешь? — задумчиво спросила мать и вздохнула.

— Да, мама, отпуск мой кончается, пора на работу.

— Придется встать пораньше…

— Вечером все приготовим, да и что там готовить, — махнула смуглой рукой Настя.

— Ну, как же! Сложить все. Я тебе там коржиков напекла.

— Спасибо, мама. — Настя встала с кровати, размазав по щеке набежавшую слезу, отошла к окну.

— Может быть, ты мне все-таки скажешь? — снова спросила Лукерья Филипповна. От зоркого взгляда матери ничего не укрылось.

— Ну, что ж я тебе скажу? — не оборачиваясь, ответила Настя.

— Скажи, что у тебя на сердце? Ты последнее время чего-то скрываешь… А от матери ничего скрывать нельзя, дочка.

— Не знаю, мама… Ничего еще я не знаю…

— Э-э! Раз так отвечаешь, то все знаешь.

Оторвавшись от груди, повеселевший Миколка, подражая матери, тоже повторил:

— Э-э…

— Вот и сама правда! — целуя сынишку, проговорила Лукерья Филипповна.

— Какая же, мама, правда? — смущенно спросила Настя.

— А ты, дочка, голову мне не крути, я же все давно вижу. Думаешь, не понимаю? Прищемил кто-то твое сердечко, оно и болит… Так или нет?

Склонив голову, Настя теребила край кофточки и не отвечала.

— Ну, что молчишь? Я же не враг тебе. Кто он такой будет?

— Да там, у нас… есть один… — чуть слышно проговорила Настя.

— Из рыбаков, что ли?

— Нет.

— Тогда кто же? Да говори ты мне сразу. Сколько тебя пытать?

— Он, мама, офицер.

— Ну, и что же у вас получилось? — с волнением в голосе спросила Лукерья Филипповна.

— А покамест ничего… Он даже и не знает об этом.

— Вон какие дела! — облегченно вздохнула Лукерья Филипповна. Знаешь, дочка, что я тебе скажу?

— Что, мама?

— Все это, детка моя, чепуха. Ничего и в самом деле нет, все ты выдумала. Так, дымок…

— Пока не проходит, мама, — ответила Настя и в глазах ее блеснули слезы.

— Нет, дочка, то бывает не так… Ты слушай меня. Все мы, бабы, когда начинаем волосы на голове мыть, водицы в тазик нальем и до разу пальчик сунем, пробуем, щоб не обжечься. — А ты захватила двумя горстями и ошпарилась. Зараз тебе крепко подумать надо и отступиться, а то сгоришь сердцем и все попусту. Часом он, тот твой офицер, знать ничего не знает, ведать не ведает, что у тебя на сердце, а ты сохнешь. Даже с лица сменилась, похудела.