— Если начнут стрелять, то как же наши. Мама, Миколка, Валя… — с беспокойством проговорила Настя.

— Постараемся взять его без шума Я не туго затянул?

— Спасибо. Все хорошо.

— Не очень-то. Нога распухла.

— Пройдет. А ты знаешь, я этого человека видала, встречалась с ним.

— Где ты могла его видеть?

— В тот самый день, когда мы… когда ты… приезжал к Евсею Егоровичу.

Настя покраснела и умолкла. Подавив смущение, она рассказала, как шла одна в лесу и встретила двух незнакомых людей, которые угостили ее дыней.

— Я сразу не могла вспомнить, а потом узнала его, припомнила глаза, нос… А другой был постарше, плешивый.

— Может быть, ты ошибаешься? — наклонясь к ее лицу, спросил Ромашков.

— Нет. Это же было совсем недавно. Тот был такой вежливый, внимательный, — наивно продолжала Настя.

— Вежливый, внимательный, — расстегивая полевую сумку и роясь в ней, повторял Ромашков.

— Да, да! Ты не смейся! — настойчиво твердила она. — У него такая улыбка…

— А ну, взгляни, — протягивая фотографическую карточку, попросил Ромашков. — Может быть, он?

Настя посмотрела на фотографию и удивленно вскрикнула:

— Правда, он! Его уже поймали, да?

— Да… Этот вежливый кого угодно отправит на тот свет. Солдата одного убил.

Настя вздрогнула и выронила из рук фотографию.

Подошел солдат с автоматом в руках. Покосившись на девушку, он отозвал капитана в сторону. Сообщив ему что-то, быстро ушел и скрылся в кустах.

— Ты меня извини, Настенька. Начальство вызывает. Посиди здесь, отдохни.

— Я чего-то боюсь… Дрожу вся, — тихо проговорила Настя.

— Все будет в порядке.

Михаил снял свой плащ и накинул ей на плечи. Оглянувшись, хотел поцеловать, но, зная, что за ними наблюдают несколько пар любопытных солдатских глаз, не решился. Ободряюще помахав Насте рукой, ушел вслед за связным.

Поправив плащ, Настя прислонилась к пихте спиной. Она задумалась о Миколке, матери, сестренке Вале, оставшейся на сеновале. На глазах Насти показались слезы.

В хате звонко гудели мухи. В люльке сладко похрапывал Миколка. Во дворе тревожно и заливисто лаял Косматый. На разные голоса орали петухи.

Немного утолив голод размокшими в ведре кусками хлеба и помятой картошкой, Сапангос подошел к окну. Посматривая во двор, он часто оглядывался и на дверь. По его расчету, хозяйской дочери пора уже было вернуться, но она не приходила. Да и корову, как ему казалось, слишком долго выдаивали. После жадно проглоченной пищи ему захотелось пить. Пройдя в кухню, он выпил ковш воды и снова вернулся в горницу и встал у окна.

Склонив свои тяжелые шляпы, в саду недвижно стояли подсолнухи. На одном из них сидел взъерошенный, хохлатый воробей-воришка и, вытягивая шейку, выклевывал семечки. Вдоль палочной изгороди кралась серая кошка. Выгнув спину, она вдруг шарахнулась в сторону и скрылась за огуречной грядкой. Воробей, испуганно пискнув, взлетел и, сделав круг, присел на ветку яблони, дразняще покачиваясь на самом высоком сучке. Над верхушками ближайших от хаты деревьев беспокойно кружились лесные птицы. Прижавшись к окну оттопыренным, по-звериному чутким ухом, Сапангос все время прислушивался и зорко наблюдал за садом. Его беспокоил беспечно порхавший с ветки на ветку воробей, кравший из подсолнуха семечки, угнетала и чего-то испугавшаяся кошка, которая так и не настигла вороватого воробья, тревожил и высокий забор в углу, густо заросший виноградником. Ему казалось, что широкие зубчатые листья трепещут, шевелятся.

С ведром в руках, накрытым чистым полотенцем, вошла хозяйка дома и осторожно заперла за собой визгливо скрипнувшую дверь.

Оторвавшись от косяка, Сапангос круто повернулся, спросил:

— Хлеб есть?

— Нет еще. Скоро придет, — не поднимая головы, ответила Лукерья Филипповна.

— Разве это далеко? — вытягивая вперед шею, напряженно спросил гость.

— На том краю, — вынимая из печки горлачи, спокойно ответила хозяйка.

— Очень долго! — вздохнул Сапангос.

— Потерпите немного.

— Кушать надо. Немножко молока дайте, — показывая на горшки, проговорил он требовательно.

— Сейчас процежу и налью.

Лукерья Филипповна сняла со стены цедилку и, дробно стуча о край горшка, неторопливо положила ее на горловину. Налив посудину почти до краев, она поставила ее на стол.

Схватив горшок, он жадно припал к нему губами. Пил не отрываясь, а сам все время глядел выпуклыми, сведенными к переносице глазами на хозяйку. Лицо ее со строго поджатыми губами было нахмурено и неподвижно. Казалось, что оно навсегда застыло в одном непроницаемом выражении. Лукерья Филипповна стояла боком и разливала молоко по горшкам.

Сапангос, окончив пить, вытер губы рукавом рубахи, но крошки хлеба так и остались на его черном лице.

«Чего же это он так наелся?» — подумала Лукерья Филипповна и, взяв ведро с коровьим пойлом, направилась к двери.

— Один минута! — окликнул ее Сапангос.

— А? Какая еще минута? Мне корову надо кормить, — недовольным тоном проговорила Лукерья Филипповна.

— Я давно, хозяйка, не курил: нет ли у вас немного табаку или сигарет? Очень хочу курить. Я деньги дам.

— Ничего нет, любезный. У нас в доме никто не курит, Я схожу к соседу и попрошу. Подождите.

— Нет, к соседям ходить не надо… Хлеба надо.

— Принесет скоро.

— Долго нет, долго! — резко взмахнув грязными руками, проговорил он и нетерпеливо поглядел в окно.

— Придет, никуда не денется.

Лукерья Филипповна вернулась в горницу, поправила сползающее из люльки одеяло и, не глядя на этого страшноватого гостя, прислушалась к частому стуку своего сердца, а затем не спеша вышла в сени. Ей хотелось, чтобы все это скорее кончилось. Слишком неприятен был вид горбоносого оборванца с прилипшими к щетине крошками. Она догадалась, что он выловил куски хлеба из ведра с помоями и съел их. Жутко и тягостно было у нее на душе. Она прошла в сарай, поставила корове пойло и с тревогой стала ожидать старшую дочь.

Сапангос же, оставшись в хате с посапывающим Миколкой, снова подошел к окну. В саду по-прежнему было сонно и безмятежно тихо. Под молодым спокойным тополем желтели вымытые дождем созревающие помидоры, в приоткрытую створку вливался запах яблок и укропа. На изгороди, обвитой зеленой плетью, повисла белая продолговатая тыква с большим, сучкастым, похожим на рога, отростком. Тыквенные плети, как и виноград, оплели изгородь буйно и густо. Вдруг за широкими, как лопухи, листьями мелькнула зеленая пограничная фуражка и тут же исчезла. Сапангос отскочил от окна и, прижавшись к стене, торопливо вытащил из рваного кармана пистолет, сжал его в длинных с грязными ногтями пальцах. По раздавшемуся лаю собаки, беспокойному перелету птиц и промелькнувшей фуражке он понял, что угодил в ловушку. Секунду постояв в простенке, он кинулся в кухню, к двери и набросил на петлю легонький крючок, но вскоре сообразил, что этот самодельный крестьянский запор слишком ненадежен. Вбежав в горницу, он захлопнул окно, потом, схватив стол, потащил его в кухню и забаррикадировал дверь. Но этого оказалось недостаточно. С лихорадочной быстротой он нагромождал у входной двери длинные дубовые скамьи, стулья, туда же полетели все подушки и перина. А когда он волочил по полу спинку железной кровати, то зацепил люльку. Она так качнулась, что вылетевший Миколка шлепнулся на пол и громко, надсадно заревел.

— Уй, аллах! — полушепотом воскликнул Сапангос. — Как кричит!

Подскочив к стене, он прижался к оконной фрамуге и приготовил пистолет.

Услышав истошный плач сынишки, Лукерья Филипповна распахнула дверь сарая, намереваясь побежать в хату. В это время из-за стены выскочил пограничник с офицерскими погонами и толкнул ее в сарай. Это был старший лейтенант Пыжиков.

Из хаты загрохотали выстрелы. Расщепляя дощатую дверь сарая, пули впивались в бревенчатую стену. Петр, удерживая Лукерью Филипповну, почти силой заставил ее лечь за кормушкой на солому.