Он забинтовал ногу.

Из своей роты их было трое, двое из своего батальона, и шестеро совсем незнакомых бойцов.

– Одиннадцать человек!

– Футбольная команда, – хмуро бросил Николай.

– Я буду вратарем, – подхватил Мылов, – бегать не могу, буду в голу стоять.

– Ничего, придется и побегать, – сказал Музыкантов. – Коммунисты есть?

Коммунистов (вместе с ним) было двое, комсомольцев пятеро, остальные несоюзная молодежь.

– Ну что же. – Музыкантов помедлил – Нужно нам решить главное: к своим будем пробиваться или останемся в тылу и организуем партизанский отряд?

Решили – к своим.

– Тогда пошли!

Ночевали в лесу. Огонь разводить не стали, пожевали сухарей, попили воды из ключика. Свалились и заснули после напряжения последних дней мгновенно. Дежурили по очереди. Музыкантов разбудил Николая, как прежде, в караульном помещении, – потряс за плечо: «Авдюшин, подъем!» – посидел с ним минуту и, удостоверясь, что Николай больше не заснет, лег. Николай обошел вокруг спящих, потом сел, прислонившись спиной к сосне и положив винтовку на колени.

Сосны чуть слышно поскрипывали, вершины их, если смотреть прямо вверх, мерно раскачивались, а между ними спокойно и ясно горели звезды. Тихонько стонал во сне Мылов.

А на земле творилось невероятное – земля полосовалась железом и огнем, выворачивалась наизнанку. И гибли, гибли люди – на это уже почти не обращали внимания. И катились на восток наши армии – Николай не знал, остановились они уже или нет.

Он стал думать о доме, о Клаве и сыне Мише, но думал обо всем этом как-то отчужденно. То, что у него где-то там, за лесами-горами, за полями-фронтами, есть дом и жена Клава, с которой он прожил до армии три месяца, и сын Миша, которого он никогда не видел, было настолько странным, и далеким, и недостижимым, что мечтать об этом и не стоило.

Небо над вершинами сосен посветлело, звезды стали совсем бледными.

Николай разбудил белобрысого, испуганно вскинувшегося бойца:

– Подневаль-ка, брат, немного, я вздремну.

…Шли лесными тропками и лесным бездорожьем, забредали на хутора и в маленькие деревушки, где немцев еще не было или где бывали они лишь налетами. Сперва долго, затаившись, высматривали, посылали на разведку одного, потом шли остальные. Очень осторожничали, затем осмелели, но в деревнях не ночевали.

Шли гуськом, впереди обычно Музыкантов, а сзади двое, сменяясь, вели Мылова, почти висящего на плечах у товарищей. За последние дни ему стало хуже – нога распухла, обметало губы, у него был жар.

Наткнулись на домик лесника. Там жили две женщины – молодая и старуха. Может, и мужчины были, да попрятались, кто их знает? Мылова устроили в тени, около крыльца, постелив шинель и подложив под нее свежего сена.

– Что слышно, не знаете? – спросил Музыкантов. – Фронт далеко?

– Откуда нам знать? – вопросом ответила молодая, поднимая светлые-светлые, почти голубые глаза. – Приемника у нас нет, газет тоже не получаем.

– А поесть дадите?

– Бульбы наварю.

Потом Музыкантов отошел с обеими женщинами в сторону и долго с ними разговаривал. Высокий, худой, с рябыми впалыми щеками, он говорил тихо, серьезно, и так же отвечали ему женщины.

Он медленно приблизился к лежащему Мылову.

– Слушай, Мылов, не можешь ты дальше идти, мы тебя здесь пока оставим…

Мылов приподнял голову. Ужас и одновременно облегчение мелькнули в его глазах.

– А поправишься, – продолжал Музыкантов, – выйдешь или наши сами придут.

Мылов ничего не ответил и снова прикрыл глаза.

И Николай, потрясенный, подумал, что было бы, если б его здесь оставили. Уйдут ребята, а кругом тишина, только сосны поскрипывают, стволы их покачиваются, и кто выйдет сейчас из лесу – неизвестно. А баба все смотрит светлыми-светлыми глазами.

– Но запомни, – голос Николая даже сорвался от волнения, – если с парнем что случится – тебе отвечать!

– А ты на меня не ори, – ответила она спокойно. – Ты лучше немца пужни.

– И пугнем, не бойся.

– Вот тогда и на меня крикнешь!

– Варвара! – вдруг возвысила голос старуха.

– Оружие мое мне оставите? – спросил Мылов, не открывая глаз.

– А как же, обязательно!

Теперь, без Мылова, пошли гораздо быстрее. Но вскоре еще один стал отставать. Это был белобрысый боец, который ночью сменил Николая на первом их привале. Он отстал на пять шагов, потом на десять.

Музыкантов остановился, подождал.

– Почему отстаете?

– Я ногу испортил.

– Тоже остаться захотелось? – крикнул Николай.

– Обожди, – прервал его Музыкантов и к парню: – Покажи, что там у тебя.

Боец засуетился, стал искать, куда бы сесть. Все молча и хмуро смотрели на него.

Наконец он сел на валежину, кривясь, долго стаскивал сапог. Кровь и гной прошли сквозь портянку, засохли красно-желтым отвратительным пятном.

– Как же ты натер? Сапог нормальный! – Музыкантов засунул руку внутрь сапога и исследовал его там.

Парень с испугом посмотрел на Музыкантова, на Николая, он ждал новых обвинений.

– Ну-ка, встаньте! Так не больно? Вот так и пойдете, пока не заживет. А сапог в мешок положите.

Это должно было случиться, и это случилось.

– Авдюшин! – приказал Музыкантов. – Пойди посмотри, все ли там в порядке.

– Есть!

Николай, не торопясь, двинулся к деревушке. Низко согнувшись, он осторожно шел березничком, несколько раз ложился, внимательно рассматривал три избы, которые были ему видны, и прислушивался. Ничто не вызывало подозрений, но он по-прежнему действовал очень осмотрительно. Последние десятки метров он прополз; распластавшись, подлез под жердину и попал на огород. Он миновал гряды моркови, слегка приподнялся, хоронясь за кустом малины, и вдруг у него оборвалось дыхание, словно его ударили под ложечку, – он увидел немца.

Немец стоял в избе у окна и брился. На оконном шпингалете висело зеркальце. Немец был в нательной рубахе, он брился и насвистывал что-то очень знакомое, кажется «Полюшко-поле», но Николай твердо знал, что это немец. Немец густо намыливал щеки и, раздувая их, помогая изнутри языком, скреб широким блестящим лезвием.

Не в силах двинуться с места, Николай смотрел на него, как околдованный, но руки его действовали сами по себе. Когда-то давно (неправдоподобно, страшно давно!) он шел летней ночью, проводив Клаву, а его поджидали двое, и он избил их обоих и сам дивился, как они летят от его ударов, словно это не он бьет, а кто-то другой. И сейчас он почти растерянно смотрел на немца, а рука тихонько потянула вверх, а потом назад рукоятку затвора. Это нужно было сделать очень медленно, только тогда это можно было сделать бесшумно.

А в голове стучало: «У, суки, у, суки!»

Немец кончил бриться и вытер бритву.

Николай отвел затвор до отказа и двинул его вперед.

Немец взял плоский флакон, вытряхнул из него на ладонь немного одеколона и растер лицо.

Пружина магазинной коробки подала патрон вверх, гильза вошла в чашечку затвора, Николай толкнул затвор вперед, вогнал патрон в патронник и закрыл затвор.

Немец надел мундир и стал расчесывать на пробор волосы. Николай совместил мушку и прорезь прицела на уровне лба немца. Палец потянул спусковой крючок, боек клюнул капсюль, воспламенился порох, и пуля ударила немца между глаз.

Теперь Николай щелкнул затвором – выбросил стреляную гильзу и дослал новый патрон, то есть мгновенно сделал то, на что у него перед этим ушло столько времени. Несколько секунд он ждал, но никто не появлялся, и он стал отползать назад, пролез под жердиной и оказался в березнике.

– Молодец! – сказал Музыкантов. – Орел! – А если бы там еще немцы были? – спросил кто-то.

– Еще бы двух-трех положил! – ответил Николай твердо.

– Правильно! – Музыкантов встал. – Пора нам в бой вступать, а то забудем скоро, что бойцы. Нечего ждать, пока к своим выйдем.

Как птицы, что весной тянутся на родину – любой ценой, сквозь запоздалые метели и ранние грозы, домой, домой, – так и они шли по лесам и болотам, голодные, заросшие, оборванные – к своим, к своим! – держа оружие в порядке, храня в нагрудных карманах красноармейские книжки, партийные и комсомольские билеты.