Чуть свет поднялся, сунул за пояс топор и направился к Африкановой избе, но по дороге смекнул, что женка должна ходить по воду в одно полюбившееся место, потому и увидеть ее там легче всего. Скоро и впрямь нашел он дорожку, сплошь истоптанную малыми каблучками коваными, засел неподалеку в кустах и стал ждать. Но женка не пришла в то утро, и пришлось Бориске уйти ни с чем. На работу опоздал, мастеру с три короба наврал, будто дичь выслеживал. Денисов недоверчиво щурил глазки, но молчал.
Зачастил Бориска к тому месту. И вот как-то раз, продираясь сквозь кусты, вдруг почувствовал всем существом своим: тут она, тут!.. Остановился не дыша, медленно поднял глаза и увидел: у самой кромки воды стояла она. Та же белоснежная сорочка, тот же сарафан голубой, как июньское небо. Из-под жемчужного узорочья кики выбилась прядка темных волос, под густыми черными бровями, в ресничном пухе — синие, чуть с косинкой глаза, и еще заметил Бориска маленький белый шрам на смуглой скуле. Стояла она как молодая березка и, положив правую руку на грудь, тревожно смотрела на парня. Бадейки у ее ног были наполнены, из одной, косо осевшей в песок, тихо выливалась вода.
Бориска с трудом проглотил слюну, поклонился.
— Здравствуй.
— Здравствуй и ты, — сказала женка и опустила руку.
Парень переминался с ноги на ногу, хрустя сучками, покашливал, не зная, что сказать еще. Слова повылетали из головы, и он опять промямлил:
— Здравствуй.
Тем временем женка подцепила бадейки коромыслом, легко подняла на плечо и двинулась прямо на Бориску. Парень стоял как завороженный.
— Дай же пройти, — молвила она.
Голос у нее был низковатый, грудной.
Спешно отступил он на шаг, споткнулся и под звонкий смех рухнул спиной в кусты. А когда поднялся, женки уже не было.
Долго сидел Бориска на берегу, устремив невидящий взор на гладкую стремнину реки, раздумывал над словами мастера и старался внушить себе, что Африканова невеста никак не может быть колдуньей. Ведь она испугалась, когда вывалился он из лесу, растрепанный, точно леший, с топором за поясом. А разве колдуньи боятся кого? И уж наверняка могла бы она обратить его во что угодно. Нет, какая она ведуница — баба обыкновенная… И все-таки сомнение оставалось в душе, как ни старался он его заглушить. А еще он знал, что будет ходить сюда ежедень, чтоб хоть издали любоваться ею, потому что увидел Бориска в бездонных глазах Африкановой невесты судьбу свою и с той поры покой потерял…
Виделись они теперь каждое утро. Бориска с лица спал. Вставал затемно, нетерпеливо дожидался утренних сумерек и спешил к месту свидания.
Звали ее Милкой. Имя не северное, однако Бориске оно нравилось, потому что было сродни слову «милая». И речь ее не северная, не поморская. Милка часто смеялась, но ее смех был невеселым. Порой Бориску охватывало страстное желание обнять Милку, изо всех сил прижать к себе и целовать, целовать… Видно, замечая это, она торопилась уйти, но на прощанье дарила ему улыбку, и парень знал, что завтра в тот же час снова увидит Милку.
Но в одно стылое утро Милка не пришла. Не появилась она и на другой день, и Бориска забеспокоился, уж не захворала ли любушка, не одолел ли милушку злой недуг…
Однажды ночью пали заморозки, и утро выдалось ясное. Вольно дышалось, легко ходилось по застывшей земле, но невесело было парню, все из рук падало. Вдобавок отмахнул топором от киля дощаника изрядный кус, и Денисов разразился отборной руганью. Не успели стихнуть над рекой раскаты его голоса, как за спиной Бориски раздалось:
— Бог помочь, мастера-лодейщики!
Денисов что-то буркнул в ответ: не то «здравствуй» сказал, не то выругался. А у Бориски чуть потес из рук не выпал: «Она!» Оглянулся — стоит Милка в новой желтой шубейке, жаркой накидке, руки в пестрых вязаных рукавичках на животе сложила. На Бориску не глядит.
— С просьбой к тебе, Дементий.
— Чего надо? — пробурчал мастер, не оборачиваясь.
— Худо у меня с полом в избе, из щелей холодом тянет, и доска печная треснула… Починил бы, я в долгу не останусь, уплачу.
Денисов выпрямился, засопел.
— Своей работы по горло. Некогда по чужим избам шляться.
— Я пойду! — заявил Бориска.
— Цыц, нишкни! — прикрикнул на него мастер.
— Ты на меня не ори, — у Бориски заходили желваки на скулах, — я тебе не холоп. Стыдно сидеть в теплой избе, Дементий Денисов, когда другие замерзают.
Оба некоторое время в упор глядели друг на друга. Денисов первым отвернулся и снова начал тюкать потесом, а Бориска зашел в сруб, отыскал нужный инструмент, взял под мышку туесок, наполненный прихваченной морозом рябиной («Угощу Милку!»), и почти выбежал из избы.
— Идем, — бросил он Милке и широко зашагал к опушке леса.
Когда открылась перед ними знакомая шалга, Бориска остановился.
— Почто не приходила? — спросил он отрывисто. — Я уж чего только не передумал.
— В Холмогорах была.
— Ну да? — удивился Бориска.
— А что? Вот шубейку, варежки купила. Нравятся?
Бориска пальцем коснулся суконного рукава.
— Добрая шуба. Однако на что она тебе.
Глаза у Милки лукаво блеснули солнечными брызгами.
— А на то, чтоб тебе нравиться. Бориска раскрыл рот, но она уже тянула его за собой.
— Будет мерзнуть-то, идем в тепло.
Во дворе к Бориске, оскалив клыки, с рычанием бросились две собаки, но Милка прикрикнула на них, и, вытягивая морды, ловя запах чужого человека, они уступили дорогу.
Вслед за хозяйкой Бориска поднялся по сходной лестнице на крыльцо с витыми столбиками под двухскатной крышей. Над дверью висел ветхий образ пречистой богородицы казанской, писанный на красках. Парень перекрестился на него, а сам зорко оглядел икону: нет ли следов от дроби либо от пуль. Однако образ был целым. Пройдя сени, уставленные кадками и ушатами, Бориска шагнул за порог и очутился в горнице.
Просторная горница ошеломила его: бывать в таких избах ему прежде не приходилось. «Ишь, как имущие-то живут», — подумал он озираясь. Три красных окна давали достаточно света. Слева дышала теплом русская печь. Посреди пола лежала огромная медвежья шкура, и на стенах висели шкуры: оленьи, рысьи, волчьи. Вдоль стен притулились лавки с резными опушками, меж крепконогих скамей — кряжистый стол. Еще в горнице был чулан, забранный тесом в косяк. Дверь у чулана с цепью и пробоями железными. Было три ларя, но ни на одном Бориска не увидел ни замков, ни петель: вместо них — дырья, будто кто вырвал петли клещами. В красном углу на двух разных полках расставлены иконы, посреди которых выделялся большой, в богатой ризе сканой[71] работы образ Спаса нерукотворного.
Бориска стащил с головы треух и переступил с ноги на ногу. Дальше порога пойти постеснялся: раскисшие в тепле старые сапоги оставляли грязные следы на чисто выскобленных половицах.
Появилась из-за печи Милка. Выбросив из печур[72] валеные опорки, вдела в них босые узкие ступни, улыбнулась.
— Разболокайся, Борюшка, да вешай тулупчик.
Сходила куда-то, принесла такие же, как на самой, опорки.
— На-ко, переобуйся.
Бориска присел на залавок, отвернувшись, стащил сапоги и сунул в них поглубже портянки. Однако опорки на ноги не лезли: маловаты оказались. Увидев, как парень бьется над ними, Милка расхохоталась, схватила нож, полоснула опорки по задникам.
— И не жалко тебе? — сказал Бориска. — Ежели так для каждого гостя, то и валенок не напасешься.
Милка отвернулась.
— Для такого гостя мне ничего не жаль, — проговорила она, зачем-то поправляя и без того ладно висевшую занавеску на печке. Потом она убежала за печь, загремела заслонкой, а Бориска опустился на залавок. Неловкость первых минут прошла, и он стал глазом плотника разглядывать жилище.
— Садись в стол, — донеслось из-за печи, — отведаешь моей стряпни. Небось надоело всухомятку-то да кое-как питаться.