Раздался приглушенный стон, и в стену ударили железом. Бориска понял, что узник в цепях.

— Правда ли сие? — прохрипел тот из-за дверцы.

— Истинный крест. А ты пошто тут сидишь?

— Внимай, добрый человек, — задыхаясь, торопливым шепотом заговорил узник, — коли ты в самом деле с Нероновым, обскажи ему, что пустынник анзерский Елизарий по прихоти архимандрита скован и в тюрьму брошен ни за что ни про что. Чуть не ежедень бьют мя плетьми, живого места не оставляя. Пущай отец Иоанн вступится, коли помнит мя… Да еще передай, что не один я под замком-то. В других ямах також люди маются. Я за них слово держал, да и сам попал…

— Ладно, скажу, отец Елизарий, — пообещал Бориска. Он хотел спросить узника, правда ли, что видел он Никона со змием, но тут же отпрянул в сторону. Под арками зазвучали тяжелые шаги. Бориска метнулся вдоль стены и, прижимаясь к ней спиной, тихо переступая, стал удаляться от опасного места. Уйдя за поворот, он услышал грубый голос:

— Ты чаво там распелся, дьявол? Нишкни! Ужо отворю дверь наплачешься!..

Выбравшись на открытую площадку, залитую солнцем, помор передохнул. Теперь ему стали понятны странные слова старика караульного. Вот тебе и святая обитель! Помолившись, преподобные за плети берутся, братьев своих духовных лупцуют, а потом снова в храм, грехи замаливать. Ну и ну!..

Бориска оказался у высокого двухэтажного, похожего на храм дома с крутой крышей и каменным узорочьем по карнизам. Дом покоился на подклете, сложенном из дикого камня. Одно окно было раскрыто, и до Бориски долетел запах выделанной кожи. «Чоботная палата», — догадался парень.

Прикинул по солнцу — пора и закусить. Выбрав плоский, выступающий из подклета камень, бросил на него тулупчик, присел, развязал узелок. В узелке снедь скудная — зачерствелый хлебушек, рыба вяленая да головка лука. Не торопясь стал есть.

Мимо проходили кучками и в одиночку монахи, трудники, бельцы[31], косо поглядывали на помора. В чоботной стучали молоточками. Кто-то напевал:

Скрипнуло, распахнулось еще одно окно. Бориска поднял голову. В проеме оконном стоял, потирая волосатыми руками выпуклую грудь, закрытую фартуком, рыжебородый мужик. Увидев парня, мужик подмигнул:

— Хлеб да соль!

— Ем, да свой! — отозвался Бориска.

Два парня в долгополых сукманах остановились перед Бориской. Не обращая на них внимания, он жевал хлеб, закусывал луковкой. Один, по виду служка монастырский, небольшого росту, скуластый, локтем толкнул другого:

— Глянь-ка, земляк, пристроилась деревенщина, хлеб с луком ваглает[32], сапогами занюхивает.

Широкоплечий крестьянин — немного постарше Бориски — в сапогах, облепленных рыбьей чешуей, пробурчал:

— А тебе-то что, Васька. Пущай его насыщается.

— Ишь, брезгует нашим-то, монастырским, — не унимался скуластый, ощеривая желтые зубы. — А може, он — никонианин?

От обоих несло перегаром. Бориска по младости лет зелья хмельного не пивал, и этот запах был ему противен. Не понравился и задира Васька. Он хмуро глянул на парней.

— Чего надо? Идите, куда шли.

Васька ухмыльнулся.

— Слышь, Самко, поучить бы не мешало вахлака[33].

— Связываться охоты нет, — лениво проговорил Самко, — его соплей пришибить можно. Пойдем, Васька.

Служка пьяно засмеялся, выкатывая наглые белесые глаза, и вдруг ударил носком сапога по платку со снедью — хлеб и огрызок луковки покатились в пыль.

У Бориски напряглись мышцы: «Ага, драться захотел. Ну я ему!..» Он проворно вскочил на ноги, схватил Ваську за ворот сукмана, и в следующий миг служка кубарем катился по траве, сбитый страшным ударом в голову.

— А-а, ты этак! — взревел Самко и медведем двинулся на парня.

Бориска пригнулся, сунул кулаком, как бревном, под вздох. Самко охнул, сложился пополам, ухватясь за живот и мотая башкой. Вторым гулким ударом в поясницу Бориска свалил его на землю.

— Ратуйте, хрещеные! Убивают! — вопил Васька, сидя на траве и держась за левое ухо.

Бориска подобрал хлеб, сдунул с него пыль, обтер рукавом.

На крик сбегались люди. Вокруг собралась толпа, не давая уйти. В чоботной смолкла песня, из окон высовывались любопытные чоботари. Окружавшие Бориску люди хмурились недобро, иные стояли, раскрыв рты, надеялись увидеть забавное, были и такие, чей взгляд не выражал ничего, кроме тупого равнодушия.

— Чтой-то стряслось?

— Эвон детина валяется.

— У Васьки, служки Боголепова, харя разбита.

— Тот молодший набушевал.

— Пьяной, что ли?

— А кто знат. Стрельцов кличьте, альбо караульных!

Приковылял Васька, все еще держась за ухо.

— Чаво стоите, вяжите татя! Он у меня слух отбил!

С земли тяжело поднялся Самко, с трудом разогнул поясницу, отряхнул шапку.

— Не надо вязать, — проговорил он, — и караульных не надо.

— Верно! — подал голос рыжебородый мужик из окна. — Я зрел — Васька всему завод.

— Да ты что, Сидор! — заорал служка. — Ить он меня изувечил!

— А не лезь, — проговорил рыжебородый, — сказывал тебе земляк, не вяжись. Дернул тя нечистый.

В толпе засмеялись, кто-то выкрикнул:

— Сидор Хломыга не солжет.

— А парень-то, видать, не промах!

— Ядреной. Экого ведмедя уложил…

Бориска стоял, опустив руки, исподлобья оглядывая окружавших его людей, и был готов драться с любым — страха не было. Однако никто бить его не собирался. Один Васька горячился, тряс кулаком, но не совался близко.

— Будет тебе! — прикрикнул на него Самко, шагнул к Бориске, протянул широкую ладонь. — Давай замиримся, паря. Меня ведь еще никто не бивал.

— А давай! — согласился Бориска.

— Нутро у меня едва не отшиб, словно лошадь по спине лягнула.

— Что стряслось? — раздался, перекрывая гул толпы, знакомый голос.

Расталкивая любопытных, вперед выступил тот самый монах, которого он искал, — Корней, но теперь-то Бориска точно видел — перед ним Корнилка, братуха старшой.

— Что привязались к слуге Ивана Неронова? — спросил тот, заложив кисти рук за пояс и обводя толпу темным взором.

— Вона как оно обернулось…

— Слуга отца Иоанна парень-то! Ну, Васька, осрамился ты…

Народ расходился — глядеть больше не на что. Опустели подоконники в чоботной палате. Бориска широко улыбнулся монаху, но Корней строго смотрел на него. «Что с ним, — подумал парень, — никак не узнает».

— Отец Иоанн скоро службу кончит, — сказал чернец, — будешь его выхода ждать?

Бориска, не отводя глаз от Корнея, кивнул головой, перебросил через плечо тулупчик.

— Куда идти-то?

— Пойдем к паперти Спасо-Преображенского. Почто дрался?

Бориска нехотя ответил:

— Да так… Зазря.

Они направились к собору.

— Как звать-то тебя? — крикнул вслед Самко.

Помор обернулся, взмахнул рукой.

— Бориской!

Чернец шагал молча, о чем-то задумавшись.

— Здорово, братуха, — несмело произнес Бориска, — вот уж не чаял тебя встретить.

Чернец искоса глянул на парня:

— Ныне мое имя — Корней. Запомни. — Он помолчал и добавил: — Может, ко мне зайдем, там и покалякаем… А дрался ты и в самом деле зря. Наперед пасись[34], рукам воли не давай, не то мигом в холодной очутишься.

Бориска усмехнулся:

— Я уж про те холодные ведаю. Ненароком со старцем Елизарием через стену словами перекинулся. Плакался Елизарий, что по прихоти настоятеля в цепи посажен. Верно ли, Корней?

— Милые бранятся — только тешатся, — пробормотал чернец, и лицо его стало злым. — Отец с матерью как там?