Попытка растрогать Августа была самым верным средством отвратить его сердце, надоесть ему. С неописуемой тревогой в душе Анна, схватив руки короля, осыпала их поцелуями, обливала слезами, умоляла не забывать, не бросать ее. Август в изысканных выражениях обещал ей это, но от его пьянящих слов веяло могильным холодом. Это был конец многолетнего безумия, от которого оба они уже излечились. Но у женщины остались привязанность, благодарность, воспоминания, нежность, а Август ничего, кроме скуки, не испытывал. Вместо того чтобы снизойти к ее печали, он рад был бежать от нее, слезы раздражали Августа, сетования, упреки вызывали скуку, удручали.

Анна Козель не могла уже быть веселой и беззаботной, как прежде, когда скакала вместе с королем верхом в погоне за оленем, развлекалась, добивая ножом зверя, или состязалась в метании копья. Это вовсе не означает, что она потеряла свое обаяние. Анна обладала тем редким даром красоты, над которым не властны ни годы, ни страдания, ни возраст. Но сейчас ее чарующий взгляд и улыбка ничего уже не значили для Августа. Глаза ее потеряли притягательную силу, улыбка – соблазнительность, любовница превратилась в самую обыкновенную женщину, ощущение новизны и загадочности стерлось.

К тому же Август был очень увлечен политическими делами – возврат короны, объединение вокруг себя приверженцев, поиски новых союзников – и во время короткого отдыха ни о чем, кроме развлечений, думать не мог.

Наступило время расставания. Анна плакала, Август утешал ее, уверял, что Фюрстенбергу отданы все нужные распоряжения, клялся в неизменной верности, а потом исчез.

Никогда графиня не ощущала так остро обрушившегося на нее одиночества, никогда не казалось оно ей таким грозным, полным значения, как сейчас. После отъезда короля опустел ее всегда полный людей дворец, опустели приемные, где бывало яблоку негде упасть, никто не садился за стол, – раньше всякий почитал за счастье попасть туда. Козель осталась одна.

Днем прибегала суетная, болтливая Глазенапп, к обеду приходил степенный Хакстхаузен. Иногда у порога появлялись жалкие просители; они еще не прослышали, что могущество графини пошатнулось.

С виду как будто все было по-прежнему, но крах явно близился. В первые дни все гонцы привозили письма от короля и отвозили ему ответы. Козель и в голову не приходило, что письма ее сперва распечатывали в канцелярии князя Фюрстенберга, потом посылали Флеммингу в Польшу, и он отбирал для короля, что считал нужным, король же был слишком занят, чтобы спрашивать о них.

Из множества друзей до конца верным графине остался, быть может, лишь один, да и тот носил одежду и звание слуги. То был Раймунд Заклика, переживший и претерпевший со своей госпожой все превратности ее судьбы. Не раз готов он был по одному знаку графини схватить за горло и задушить наглеца, осмелившегося оскорбить ее; в трудные минуты своей жизни Анне приходилось сдерживать Раймунда, так страшен он был во гневе.

Заклика не мог даже заикнуться о своих чувствах, но графиня знала о них и прекрасно понимала, что может на него рассчитывать. Вели она ему убить Флемминга, он, не задумываясь, сделал бы это и безропотно отправился бы на виселицу. Анна для Раймунда была все той же яркой звездой, которая блеснула ему однажды меж ветвей старых лип в Лаубегасте. Она казалась ему все прекрасней, видеть ее было для него огромным счастьем.

Грустно и тихо было в Дрездене, в то время как король – веселый, полный радужных надежд – мчался в Варшаву. Флемминг ехал с ним, а жена казнохранителя госпожа Пшебендовская была послана вперед.

Ни для кого уже не было секретом, что в Варшаве королю собирались подыскать новую фаворитку. От нее не требовалось ни опасного обаяния Анны Козель – это таило угрозу слишком длительной привязанности, – ни большого ума – ветреница и хохотушка могла прекрасно развлечь и усладить короля, – ни сердца – на его струнах Август играл лишь во вступительной сцене. Достаточно было обладать молодостью, быть смелой, вызывающе кокетливой, иметь имя и хорошее воспитание, чтобы рискнуть потягаться с графиней Козель.

С такими инструкциями Пшебендовская поехала в Польшу, а там, в Варшаве, конечно, было из кого выбирать. Сердечная дружба связывала кузину Флемминга Пшебендовскую с супругой маршала Белинского, две дочери которой – Мария Денгоф – жена литовского подкомория, и вторая жена гетмана Поцея – были обаятельны и легкомысленны ровно настолько, чтобы можно было зачислить их в кандидатки.

В первый же день госпожа Пшебендовская отправилась к приятельнице, та встретила ее очень радушно. Зная влияние Пшебендовской на Флемминга и, в свою очередь, его влияние на короля, ей всячески старались услужить все, кто добивался королевской милости. Для дела столь интимного лучшей советчицы и помощницы, чем госпожа Белинская, нельзя было найти.

– Сердце мое, – начала Пшебендовская, – голова у меня полна хлопот, надеюсь, ты не откажешься помочь мне?

– Охотно разделю с тобой эти хлопоты.

– С королем у нас беда, – зашептала Пшебендовская, – влюбился не на шутку, дал опутать себя женщине, которая вот уже несколько лет властвует над ним.

– Кому ты говоришь? Я хорошо знаю Козель! – прервала ее Белинская. – А почему король бросил Тешен?

– Потому что он не может быть долго верен ни одной женщине. Мы должны избавиться от Козель, предложив ему кого-нибудь взамен. Она надоела королю.

Госпожа Белинская глубоко задумалась.

– Найти не трудно, – отозвалась она, – но действовать надо осмотрительно, чтобы не связать короля новыми путами.

Госпожа Пшебендовская осталась у приятельницы обедать. К обеду приехали ее дочери, обе молодые и красивые. Супруга гетмана – маленькая, изящная, могла показаться очень уж хрупкой, но глаза ее так и пылали огнем, и она то и дело заливалась веселым смехом. Младшая – Марыня Денгоф – тоже была небольшого роста, гибкая; она напускала на себя меланхолический вид, хотя насквозь была пронизана легкомыслием, притворная серьезность плохо скрывала ветреный нрав, неуемную жажду жизни и наслаждений.

В ту пору об этих женщинах уже ходили слухи, которые могли казаться правдоподобными лишь в эпоху властвования в Польше Августа, открыто подававшего пример для подражания. В глазах Марыни Денгоф проглядывали лукавство и строптивость, старательно прикрываемые скромностью.

Пшебендовская говорила о всяких пустяках, не спуская глаз со своих хорошеньких соседок. Они с любопытством расспрашивали о короле. Старшая вспомнила об одном из графов Фризенов. Говорили и об Анне Козель, но вполголоса. После обеда молодые женщины отправились с друзьями на верховую прогулку. Обе сестры страстно любили выделывать на скаку всевозможные трюки. Пшебендовская с Белинской остались одни.

Для гостьи не было тайной скверное положение дел приятельницы. Обе посокрушались, повздыхали… Потом Белинская подсела ближе и, с чувством взяв подругу за руку, сказала:

– Ну, как мои дочки? Марыня еще совсем свежа и красива, к тому же кроткая, веселая, и сердце у нее доброе. Как она понравилась тебе?

– Очень милая мордашка, – ответила Пшебендовская.

– Да и другая не уступит сестре; живчик, настоящий казак, хотя с виду и хрупкая.

Госпожа Пшебендовская задумалась о чем-то, а приятельница, понизив голос, добавила:

– Мы ведь друзья с самого детства, моя дорогая, – сказала она без всякого смущения. – Ежели уж кому суждено счастье стать любовницей короля… почему бы не показать ему Марысю?

– Я не думала, что тебе такое по душе.

– А почему бы и нет? Денгоф – скучнейший муж, к тому же он немолод, и Марыся несчастна с ним. Если он не захочет иметь соперником короля, Марыня разведется.

– Но захочет ли она?

– Я ее уговорю! Я ее заставлю! – не унималась заботливая мать. – Для всех нас это было бы огромным счастьем. Дела наши – из рук вон плохи. Сохрани бог, случится что с мужем, и мы разорены.

Госпожа Пшебендовская не обещала и не отказывала.

– Посмотрим, – сказала она, – посмотрим. Марыне пока ничего не говори, сперва решим, подходит ли она королю. Козель была вспыльчивой и ревнивой, теперь королю нужна женщина мягкая, нежная, веселая, кроткая.