Из Берлина, где Анна Козель пользовалась полной свободой, она могла спастись бегством, в Галле же она была настоящей пленницей. Заклика, который последовал за ней и сюда, на другой же день после приезда сообщил графине, что все выходы из дома охраняются и Галле – это ничто иное, как тюрьма. Заклика мог ходить, куда ему вздумается, она же не вольна была распоряжаться собой. Однажды в воскресенье ей захотелось пойти в церковь, но, увидев, что за ней следят, она вернулась домой. Хозяин дома и его жена, с виду смиренные и вежливые, не вызывали доверия. Недаром именно этот дом выбрали прусские власти; значит, могли быть спокойны за свою узницу.

Заклика пытался сойтись с плутоватым хозяином и его молчаливой, запуганной женой, но те шарахнулись от него, как от зачумленного. На второй или третий день после приезда доложили о камергере ван Тинене. Козель вне себя от негодования и отвращения велела его принять. Он вошел с покорным, печальным и растерянным видом, словно не зная, как приступить к разговору.

– Зачем вы сюда пожаловали? – спросила Козель. – Я знаю, вы явились ко мне не из сострадания, а по приказу.

– Не совсем так, – возразил ван Тинен. – Мне не хотелось, чтобы вместо меня приехал кто-нибудь другой, не сочувствующий вашему несчастью.

– Я не нуждаюсь в вашем сочувствии, – промолвила Козель, – говорите прямо, зачем пожаловали. Я страдаю, но мужество еще не оставило меня, и я ко всему готова.

– Если бы вы только согласились, – сказал ван Тинен, – это ведь сущий пустяк, небольшая уступка, и все можно было бы поправить.

– Чего вам от меня надо?

Ван Тинен вздохнул.

– Я всего-навсего посланец и обязан передать, что мне приказано: так вот король требует письмо, то самое… с обещанием.

– И он полагает, что я так просто отдам его, чтобы из жены превратиться в любовницу, которую гонят прочь, когда она надоедает. Дорогой ван Тинен, – спокойно прибавила Анна, – если вы приехали за этим, уезжайте назад и скажите, что Козель никогда и ни за что не продаст своей чести!

– Графиня, ради бога, не упорствуйте! – уговаривал ее ван Тинен. – Вы можете навлечь на себя еще большее несчастье, а, отдав этот жалкий клочок бумаги, обретете свободу, все…

– О нет, я не верю Августу, – прошептала Козель, – в его усыпанной бриллиантами, покрытой золотой парчой и, как бриллианты и золото, холодной груди нет сердца. Мне теперь ничего не нужно – я потеряла самое дорогое, что есть на свете! И не верю больше ни ему, ни людям!

Козель не сказала ван Тинену ничего нового. Не удовлетворившись этим ответом, он просидел у нее несколько часов, но так ничего и не добился. Из сострадания к графине ван Тинен задержался в Галле еще на несколько дней, чтобы дать ей время для размышлений. Он приходил каждый день, повторял свою просьбу, уговаривал, умолял, но она день ото дня становилась все более холодной и неприступной.

– Я этой бумаги не отдам, в ней моя честь, достоинство, защита моя и моих детей, которых у меня отняли. Скорей я умру, чем он получит эту бумагу.

На другой день после визита ван Тинена графиня призвала к себе Заклику, который был похож на покойника: желтый, тощий – кожа да кости, прямо смотреть страшно. Молчит, точно немой, а в глазах – тоска, готовая по любому поводу обратиться в ярость. Разговаривать в доме было опасно: их могли подслушать и заподозрить в заговоре. И, делая вид, будто он выполняет хозяйственные поручения, Заклика во время разговора то выходил, то снова возвращался в комнату.

– Ведь я все равно, что в тюрьме, правда? – спросила Козель.

– Да, нас караулят.

– И тебя?

– Пока еще нет.

– Тогда оставь меня и уходи.

– Уйти? Бросить вас? Что я буду делать один? Куда денусь? Зачем мне тогда жить? Лучше в колодец кинуться да помереть.

– Это еще не конец, а начало моей неволи. Ты должен быть на свободе, чтобы, когда понадобится, спасти меня.

– Ежели так, приказывайте, графиня, – поразмыслив, молвил Раймунд.

– Ты всегда должен знать, где я нахожусь. Я тебе доверяю. Придумай, как меня освободить. У Лемана осталось несколько тысяч талеров, я дам тебе к нему записку, чтобы у тебя были деньги.

– Зачем они мне? – возмутился Заклика.

– Не тебе, а мне они нужны, – отрезала Козель, взглянув на него, и Раймунд покорно склонил голову.

– Прежде всего, узнай, отпустят ли тебя, отрекись от меня, скажи, что не желаешь больше мне служить, постарайся заслужить их доверие. Одним словом, действуй на свой страх и риск. На груди у тебя – мое сокровище, пусть оно там и остается. Я доверяю тебе, Заклика, понимаешь? – Козель протянула ему дрожащую руку. – Я верю только тебе! У одного тебя человеческое сердце. Смотри, не стань и ты изменником.

– Я?! – воскликнул Раймунд, и глаза его засверкали так дико, что Козель отпрянула. – Я? – повторил он, содрогнувшись. – Умереть я могу, но изменить?..

– Так вот, ты должен быть на свободе, не вызывая ничьих подозрений. Иди.

Долго разговаривать было нельзя. Раймунд ушел: вернулся он только на следующий день к вечеру, привел нового слугу и объявил графине, что оставляет ее. Анна удачно разыграла из себя разгневанную, оскорбленную госпожу, ибо хозяин и хозяйка подслушивали под дверью.

Отъезд отложили до утра, и Заклика поплелся в город. Любовь к женщине, за которую он, не колеблясь, отдал бы жизнь, научила этого простодушного человека хитрости. И он явился в магистрат, якобы за советом и помощью, стал толковать, что хочет уволиться, что он польский шляхтич, и никто не имеет права его задерживать.

Прусский чиновник ничего не сказал, только рассмеялся в ответ: он-то знал, как польскую шляхту хватают на границе и заставляют служить в прусской армии. Заклику спасла худоба да бледность, не то угодил бы этот верзила и силач в полк гренадер. Его можно было, конечно, откормить, но это дорого стоило, а считать денежки здесь умели. Итак, Раймунда отпустили, и он отправился на базар купить себе лошадь. Напоследок он снова зашел к Козель; на этот раз удалось поговорить без помех: их не подслушивали, решив, что они поругались.

– Поезжай в Дрезден, – обратилась к нему Анна, – разгласи повсюду, где только можно, что больше не служишь у меня, и выжидай. Когда получишь от Лемана деньги, обрати их в золото и держи наготове. Следи все время и узнавай, где я и что со мной. Если я буду на свободе, приезжай ко мне, если в заточении – спаси. Если тебя заподозрят и схватят, разорви бумагу, что хранишь на своей груди, проглоти, но никому не отдавай. До тех пор, пока у тебя будет хоть искорка надежды на спасение, не уничтожай письмо, но в последнюю минуту, – прибавила она, нахмурив брови, – уничтожь! Пусть оно погибнет, как гибну я, но они не должны знать об этом, чтобы их по-прежнему преследовали угроза и страх, чтобы они боялись…

Не в силах продолжать, Анна протянула ему руку; коленопреклоненный Заклика припал к ней губами и долго целовал и плакал, не произнося ни слова. Наконец Козель отняла у него мокрую от слез руку и воскликнула в волнении:

– Есть еще на свете честные люди и преданные сердца…

Шатаясь, будто пьяный или безумный, Заклика вышел из дома, двери которого закрылись за ним навсегда.

Появившись на другой день у Козель, ван Тинен нашел ее веселой, спокойной, она, казалось, смирилась со своей участью. Он подумал, что графиня образумилась и решила вернуть королевское обещание, но вскоре убедился, что жестоко ошибается.

– Дорогой ван Тинен, – сказала ему Анна Козель, как только он вошел, – мне вас бесконечно жаль: вы заслужите немилость короля, нелюбовь моего уважаемого кузена Левендаля, а Флемминг не будет больше поить вас вином, и тысячи талеров вы не получите. И все из-за меня, упрямой, безрассудной, сумасшедшей женщины.

– Значит, все мои старания напрасны?

– Увы, дорогой ван Тинен, – промолвила Козель, снимая с руки перстень, – мне жаль вас, незадачливый посланец богов, и в знак моего расположения к вам примите на память вот этот перстень. Изумруд этот озарял своим сиянием счастливые дни моей жизни, а сейчас к чему он мне? Он перестал мне быть дорог, он, как рана, жжет руку, возьмите его, прошу вас.