Перед сном ко мне зашёл Циник узнать о моем состоянии. «Вы молодец, — похвалил он меня, — настоящий Иван. Другие от таких штучек сразу богу душу отдают, а русские Иваны только здоровее становятся. Хотите последнюю московскую хохму? Советские диссиденты обратились к западным обывателям с призывом: устанавливайте у себя советский режим, и мы вместе с вами будем бороться против советского режима. Смешно? Вы ведь, кажется, были диссидентом?» — «Немножко», — сказал я. «Зачем это вам потребовалось?» — спросил он. «Чтобы уехать», — сказал я. «А, — сказал он, — оказывается, все объясняется очень просто».

В честь своего выздоровления принял решение газеты и журналы больше не читать. Я имею в виду не советские газеты и журналы, а местные, т.е. западные. Западные, и вдруг — местные! К такому привыкнуть нельзя. При слове «местные» в моем сознании всплывают слова «тамбовские», «саратовские» и «рязанские», но отнюдь не «немецкие», «французские» и «английские». Лишь усилием воли, которую я обнаружил в себе совсем недавно, я гашу эти въевшиеся в плоть и кровь ассоциации. Запомни, говорю я себе, ты теперь живёшь на Западе. И Россия теперь для тебя заграница. И жить тебе тут до последнего вздоха. И сдохнешь ты тут, на Западе. И зароют тебя не в русской земле, а в западной. Любопытно, где они зароют тебя? Ведь землицы-то у них в обрез, своих закапывать негде. Скорее всего, тебя сожгут. А прах твой на удобрение пустят, ибо урну с ним некому будет вручить на вечное хранение.

Конечно, можно было бы обеспечить себе более оптимистическое будущее после смерти. Для этого достаточно было объявить себя православным, начать ходить в церковь и участвовать во всяких церковных мероприятиях. Теперь многие советские эмигранты так делают. Недавно сюда прибыла из Москвы одна важная дама. В Москве она заведовала секретным отделом в сверхсекретном институте. Член партии. Избиралась даже в бюро областного комитета партии. Посмотрели бы вы, как на неё накинулись всевозможные разведки! Каким вниманием её окружили! Сразу паспорт устроили, квартиру, источники дохода. Вы понимаете в этом что-нибудь? Нет? Я тоже. Но дело не в этом. Кто знает, может быть, эта Дама привезла секретный протокол последнего заседания бюро обкома партии, на котором обсуждались меры по пресечению оппозиционных настроений в области. Эта Дама немедленно объявила себя ревностной христианкой, само собой разумеется — православной. Затем Дама создала комитет по борьбе за присуждение бывшему русскому царю Николаю Второму звания Заслуженного Святого Республики за выдающиеся заслуги в качестве мученика большевиков. Эта формулировка задач комитета — моя. Формулировка Дамы была ещё глупее. Дама пыталась вовлечь меня в это благородное дело, предложила даже пост секретаря в комитете. Тогда-то я и предложил исправить формулировку целей комитета. После этого Дама заявила, что мне постоянного места в этой стране не видать, как своих ушей. Она — человек с прочной партийной закалкой, слово своё сдержит. Интересно, когда она сдохнет и будет с почётом похоронена на кладбище местной православной общины, будут ли на могильной плите указаны её титулы и заслуги, которые она имела в Москве?

Одним словом, несмотря на очевидные блага, которые сулило мне принятие православия, я этого не сделал. Может быть, то была моя первая ошибка в серии ошибок, совершенных мною здесь, на Западе. Инструктировавший меня человек из КГБ говорил мне, чтобы я не упускал даже самую малую возможность зацепиться, какою бы нелепой она ни казалась на первый взгляд. «Если будет возможность стать церковным деятелем, будь им, — говорил он. — Если ради устройства жизни надо сделать обрезание, делай!» А я этому совету не последовал. Почему? Потому что я убеждённый атеист. Пусть лучше мой прах пойдёт на удобрение, чем торчать на заутрене в компании старых русских эмигрантов, их рождённых на Западе чад, новоиспечённых христиан вроде Дамы — бывшего члена бюро обкома партии. Впитать в себя результаты величайшей революции в истории и достижения мировой науки, чтобы в конце пути превратиться в сына ублюдочной православной церкви?! Что угодно, только не это!

Главное, я презираю тех, кто добровольно становится на колени. И сам я на коленях никогда и ни перед кем не стоял. И не буду стоять. Между прочим, не только я такой. Это есть качество советского человека. Это — продукт и результат нашей революции. Вот чего не способны понять на Западе. Наблюдая наше поведение, они истолковывают его в привычных для них терминах и образах. И в том числе они тут убеждены в том, что советский народ стоит на коленях перед своими властями. Но наше поведение — что угодно, только не стояние на коленях перед властями. Стоять на коленях можно перед попами, перед царями, перед хозяевами. Причём это можно делать так, что внешне вроде бы никакого стояния на коленях нет. А стоять на коленях перед нашей властью невозможно, если бы мы даже захотели этого, ибо эта власть — мы сами. Коммунизм освобождает людей от стояния на коленях — вот в чем психологическая суть дела. Если бы мы даже захотели встать на колени перед властью, последняя просто не позволила бы нам это сделать. Нам бы за это влепили так, что мы бы и думать позабыли о такой вольности, как стояние на коленях. При коммунизме запрещено стоять на коленях. При коммунизме человек обязан стоять по стойке «смирно», т.е. пятки вместе, носки врозь, руки по швам, глаза максимально расширены и подобострастно уставлены на начальство.

Я не мог одолеть в себе советского человека и последовать примеру Дамы. Будь я более активным в партийном отношении в Москве, может быть, я смог бы эту слабость преодолеть.

Но вернёмся к газетам и журналам. Намерение покончить с ними зрело во мне с первого дня пребывания на Западе. Тем более у меня за плечами был многолетний опыт игнорирования советской прессы. Вырвавшись из застенков большевизма в свободный мир (как приветствовал моё прибытие сюда представитель одной антисоветской организации), я первым делом накинулся на местную прессу. Начал, разумеется, с самого интригующего: с разглядывания голых баб и сексуальных сцен. И быстро пресытился. Вскоре я уже скользил по ним равнодушным взглядом. Иногда бросал реплики, приводить которые здесь стыдно даже мне самому. Это для импотентов, сексуальных маньяков, развращённых детей и скучающих бездельников — резюмировал я свои наблюдения. Для нас, советских мужиков, была бы баба, а что и как с ней делать, мы сообразим без подсказки Запада. Кстати, об упомянутой выше антисоветской организации. Представитель другой антисоветской организации в тот же день мне шепнул, чтобы я был осторожен с представителем первой, так как он — советский агент. То же самое и в тех же выражениях сказал мне потом представитель первой антисоветской организации о представителе другой. Что это — элемент местного этикета или советская инерция? А вообще — сценка для сюрреалистического фильма: советский агент прибывает на Запад под видом критика советского режима, где его встречают советские агенты под видом членов антисоветской организации... Ну а что, спрашивается, потом? Нетрудно предвидеть: потом — типично советская борьба индивида и коллектива. Дама так и заявила по моему адресу (слухи здесь распространяются так же, как и в Москве): мы (кто это «мы»?) его тут в два счета обломаем! Тут ему не Советский Союз! Мы ему не позволим выпендриваться! Обратите внимание на манеру выражаться. Это идёт, очевидно, ещё из комсомольского прошлого Дамы.

В конце концов я добрался до статей, выражающих социально-политический интеллект западного общества. И с первых же строк я стал замечать, что Запад идёт не туда, куда ему следовало бы идти согласно моим представлениям о нем, что люди здесь ведут себя совсем не так, как следовало бы поступать согласно тем же моим представлениям. Вот вам ещё парадокс советского человека. Я прибыл сюда как советский агент, заинтересованный по идее в том, чтобы Запад вёл себя плохо с точки зрения его же собственных интересов и хорошо с точки зрения интересов советских. Я прибыл ослаблять и разрушать Запад. Но стоило мне пересечь границу, как я начал переживать и думать наоборот. Поведение Запада и западных людей стало меня раздражать именно их просоветской направленностью.