На сей раз Мартинс ничуть не рассердился.

— Мы не сходимся в оценке мотивов, но вы, очевидно, тщательно проверили все факты. Прошу прощенья за тогдашнее.

— Ничего.

Есть минуты, когда нужно принимать мгновенные решения. Я, был в долгу перед Мартинсом за его откровенность. И сказал:

— Ознакомьтесь с фактами из дела Лайма, тогда все поймете. Только не теряйте головы. Это вас потрясет.

Не потрясти это не могло. Война и мир (если его можно назвать миром) породили различного рода злоупотребления, однако Лайм затеял самое гнусное. Торговцы продуктами на черном рынке по крайней мере поставляли их, то же самое относилось и к сбывавшим товары втридорога. Но пенициллиновое дело — особая статья. В Австрии это лекарство поступало только в военные госпитали: законным путем его не могли получить ни один гражданский Врач, ни одна гражданская больница. Вначале пенициллин просто крали и продавали австрийским врачам по бешеным ценам — стоимость ампулы доходила до семидесяти фунтов. Можно сказать, что это была форма распределения — несправедливого, потому что она приносила пользу лишь богатым, хотя и обычное распределение вряд ли было бы справедливее.

Какое-то время все шло благополучно. Иногда кое-кто попадался и нес наказание, но опасность лишь повышала цену на пенициллин. Потом большие люди углядели здесь большие деньги, и теперь тот, кто крал, стал иметь меньше, но зато взамен получал определенную безопасность. В случае чего вора брали под крылышко. Человек подчас находит для себя эгоистические оправдания: совесть многих мелких людишек облегчает мысль, что работают они на хозяина. А вскоре они в собственных глазах становятся почти такими же достойными людьми, как и любой рабочий: каждый считает себя одним из многих, а вина если и существует, то падает на работодателя.

Это я назвал второй стадией. Третья стадия началась, когда барыши показались главарям слишком скромными. Такое положение с лекарством не вечно, и потому им хотелось загрести побольше и побыстрее, пока сбыт был успешным. Они стали добавлять в жидкий пенициллин подкрашенную водичку, а в порошковый — песочек. У меня в одном из ящиков стола образовалась маленькая коллекция, и я показал Мартинсу ее экспонаты. Ему не нравилось то, о чем я рассказывал, но суть дела оставалась пока неясна.

— Видимо, пенициллин от этого становился непригодным, — сказал он.

— Будь только это, — ответил я, — мы волновались бы меньше. Но посудите сами. Человек может стать невосприимчивым к пенициллину. Применение такой смеси в лучшем случае делает для больного пенициллин неэффективным. Это не шутка, если у него венерическая болезнь. А присыпание ран вместо пенициллина песком — ну, скажем, не способствует их заживлению. Многие лишались рук, ног и — жизни. Однако больше всего меня ужаснуло посещение детской больницы. Там для лечения менингита была куплена такая смесь, и одни дети умерли, а другие лишились рассудка. Сейчас они в психиатрическом отделении.

Мартинс сидел, хмуро уставясь на свои руки.

— Жутко подумать, правда? — сказал я.

— Вы пока не предъявили доказательств, что Гарри…

— Сейчас приступим к этому. Сидите спокойно и слушайте.

Я открыл досье Лайма и стал читать. Поначалу шли косвенные улики, и Мартинс нетерпеливо ерзал. В сущности, они представляли собой случайные стечения обстоятельств — сотрудники докладывали о том, что в такое-то время Лайм находился в таком-то месте, о его знакомствах с определенными людьми, о возможностях злоупотреблений. Мартинс даже запротестовал:

— Но сейчас это все можно обратить и против меня.

— Слушайте дальше, — сказал я.

Гарри Лайм вдруг стал осторожным: видимо, понял, что мы подозреваем его, и перепугался. Он занимал довольно видное положение, а такие люди легко поддаются страху. Пришлось поместить одного из наших сотрудников санитаром в английский военный госпиталь: к тому времени мы знали посредника, но не могли выйти на главаря. Не буду докучать читателю всеми подробностями, как тогда Мартинсу, — потребовалось много усилий, чтобы войти в доверие к посреднику, человеку по фамилии Харбин. В конце концов мы взяли Харбина в оборот и давили, пока он не раскололся. Полиция в подобных случаях действует по методу секретной службы: подыскиваешь двойного агента, которого можешь полностью контролировать. Харбин подходил для этой цели больше, чем кто бы то ни было. Но даже он вывел нас только на Курца.

— На Курца? — воскликнул Мартинс. — Почему же вы не арестовали его?

— За этим дело не станет, — пообещал я.

Выход на Курца был большим шагом вперед, потому что Лайм исполнял заодно небольшую должность, связанную с благотворительными работами, и находился с ним в прямом контакте. Иногда, если возникала необходимость, они переписывались. Я показал Мартинсу фотокопию одной записки.

— Вам знаком почерк?

— Это рука Гарри. — Он прочел записку до конца. — Не вижу тут ничего предосудительного.

— Да, но теперь прочтите эту от Харбина к Курцу — ее продиктовали мы. Обратите внимание на дату. Вот вам результат.

Мартинс дважды внимательно перечел обе записки.

— Понимаете, что я имею в виду?

Если человек видит, как рушится мир, как падает самолет, вряд ли его потянет на болтовню, а мир Мартинса. определенно рушился, мир доброй дружбы, доверия к своему кумиру, мир, сложившийся двадцать лет назад… в коридоре колледжа. Все воспоминания — лежание в высокой траве, незаконная охота на бриквортской пустоши, мечты, прогулки, все, что их связывало, мгновенно стало зараженным, как город после атомного взрыва. Углубляться туда было небезопасно. Пока Мартинс сидел Молчком, глядя на свои руки, я достал из шкафа драгоценную бутылку виски и щедро налил в два стакана.

Выпейте, — сказал я, и он повиновался мне словно лечащему врачу. Я налил ему еще.

— Вы уверены, что именно Гарри был главарем? — неторопливо спросил он.

— Пока пришли к такому выводу.

— Знаете, он всегда был склонен к необдуманным поступкам.

Раньше Мартинс говорил о Лайме совсем другое, но я промолчал. Сейчас ему хотелось как-то утешить себя.

— Видимо, — сказал он, — Гарри шантажировали, втянули в эту шайку, как вы Харбина в двойную игру…

— Возможно.

— И убили, чтобы не заговорил при аресте.

— Не исключено.

— Я рад его смерти, — сказал Мартинс. — Не хотелось бы мне услышать, как Гарри раскалывается.

Он легонько хлопнул себя по колену, словно бы говоря: «Вот и все». Потом произнес:

— Я возвращаюсь в Англию.

— Советую повременить. Если попытаетесь покинуть Вену сейчас, австрийская полиция поднимет шум. Видите ли, чувство долга побудило Кулера позвонить и туда.

— Понятно, — с безнадежным видом сказал он.

— Когда мы найдем третьего… — начал было я.

— Хотелось бы мне услышать, как он раскалывается, — перебил меня Мартинс. — Гадина. Мерзкая гадина.

Выйдя от меня, Мартинс тут же решил напиться до потери сознания. Для этой цели он избрал «Ориенталь», небольшой прокуренный мрачный ночной клуб в псевдовосточном стиле. «Ориенталь» был похож на все третьеразрядные притоны в любой из столиц Западной Европы — те же фотографии полуголых девиц на лестнице, полупьяные американцы в баре, скверное вино и отличный джин. Среди ночи туда заглянул с проверкой международный патруль. Мартинс пил рюмку за рюмкой, возможно, он взял бы и женщину, но танцовщицы кабаре давно разошлись по домам, а оставшаяся там французская журналистка с красивым, хитрым лицом заснула.

Мартинс отправился дальше: в ресторане «Максим» невесело танцевало несколько парочек, а в заведении «У Виктора» испортилось отопление, и люди пили коктейли, сидя в пальто. К тому времени у Мартинса перед глазами плыли круги, и его угнетало чувство одиночества. Вспомнилась дублинская женщина, потом амстердамская. Однако единственное, что не могло обмануть, — неразбавленное виски, а от подобных женщин верности не жди. Мысли его блуждали кругами — от сентиментальности к похоти, от веры к цинизму и обратно.