В коридоре перед большой комнатой, из которой можно было попасть в кабинет Сергея Ильича, над входной дверью звякнул колокольчик, напомнив, что сегодня присутственный день. По звуку шагов еще невидимых посетителей, одолевавших расстояние от коридора до его кабинета, Сергей Ильич за долгие годы научился почти безошибочно угадывать, какого характера пожаловал визитер, городской он или сельский житель, пришел просить или требовать, явился ли по приглашению или по собственному понуждению...

День шел своим чередом.

После четырех наступила пауза, колокольчик над входной дверью угомонился, умолк и телефон. Сергей Ильич сел за пишущую машинку. Печатал он четырьмя пальцами, но довольно быстро:

"...Наш Р-935, 25 апреля 1980 г.

г. Подгорск, УВД облисполкома.

Начальнику паспортного отдела облисполкома, заведующему отделом ЗАГС:

В наше производство поступило дело о значительном наследстве, открывшемся в США после смерти там Майкла Бучин ски (видимо Михаила Бучинского), родившегося в Подгорске 8 апреля 1918 года. Не исключено, что местом рождения его является один из районов Подгорской области. Просим начальника паспортного отдела выслать нам адреса Бучинских, проживающих в Подгорске, а также сообщить, в каких населенных пунктах области встречается такая фамилия. Заведующего областным отделом ЗАГС просим выслать в наш адрес выписку о рож дении Михаила Бучинского, родившегося 8 апреля 1918 года.

Консультант С.Голенок".

Отправляя этот запрос, Сергей Ильич понимал, что ответ придет уже после праздников, в мае, у каждого ведомства есть и свои срочные дела...

Ближе к шести Сергей Ильич на клочке бумаги составил список, что нужно купить по дороге домой: хлеб, пачку вермишели, полкило манной крупы для внука...

Раздался телефонный звонок.

- Слушаю, - снял трубку Сергей Ильич.

- Здравствуй, Сережа. Как живешь? Все добываешь валюту? - звучал в трубке глуховатый чуть насмешливый голос.

- Добываю, добываю, Богдан Григорьевич, - Сергей Ильич узнал говорившего. - Как вы? Давно не объявлялись.

- Что я? Пенсионер, свободный художник. Привожу в порядок свои архивы. Надо готовить завещание. Мне ведь уже семьдесят пять. Учти, все достанется тебе. Денег не жди. А вот бумаги мои - капитал в вашем деле, слова были серьезные, но Сергей Ильич улавливал знакомый смешок после каждой фразы.

- Рано вы о завещании. Кто знает, кого первым Господь призовет на собеседование.

- Тоже верно... Я вот чего беспокою: не знаешь, Миня в городе? Два дня звоню ему, никто не отвечает. Дай мне его домашний, не могу найти у себя.

- Он мог куда-нибудь на происшествие уехать... Запишите: 42-18-73, продиктовал Сергей Ильич.

- Ну ладно, будь здоров... Пивка не хочешь пойти выпить?

- Некогда, Богдан Григорьевич...

Богдан Григорьевич Шиманович звонил не часто, заходил еще реже. Никогда ни о чем не просил, несколько праздных слов - и на этом кончалось. Но такая пустопорожность разговоров не раздражала Сергея Ильича. И сейчас, когда голос в трубке умолк, как бы увидел смуглое сухое лицо Шимановича, крупный дугообразный нос, незамутненные возрастом умные темно-карие глаза с постоянным отблеском лукавства, высокий лоб с черными зачесанными назад волосами, имевшими коричневатый отлив - Богдан Григорьевич подкрашивал седину, хотя это странно не вязалось ни с его характером, ни с обликом. Носил он серый, видавший виды костюм, и старую сорочку без галстука, застегнутую доверху. Но зато туфли или ботинки всегда были до блеска начищены.

4

Опустив трубку на крючок допотопного настенного телефона, висевшего в большой прямоугольной прихожей, Богдан Григорьевич вернулся в комнату, положил пятерку в маленький измятый кожаный кошелек, туго застегивающийся заходившими друг за друга никелированными шариками, проверил, как обычно, выключен ли газ. Жил он в одной комнате старого одноэтажного дома. Две другие комнаты с кухней занимала соседка, вышедшая на пенсию швея, имевшая постоянных клиентов, которым всегда требовалось то что-то укоротить, то удлинить или вшить в юбку "молнию". В доме была еще мансарда, на нее вела поскрипывающая крутая лестница. Неказистое зданьице это на улице Садовой было последним, за ним начинался запущенный лесопарк, куда любили ходить парочки и где выгуливали собак близживущие любители животных.

Каждый сантиметр в комнате казался обжитым давно и надежно. Стол, стулья, кушетка, платяной шкаф, - все куплено по отдельности и в разное время: что-то в мебельном магазине, что-то в комиссионном, что-то на руках. Большую часть занимали полки и стеллажи с книгами и папками. Если мансардой пользовалась соседка, - держала соленья, какую-то рухлядь, сушила в непогоду белье, то полуподвал по взаимному соглашению принадлежал Богдану Григорьевичу. Там имелась кафельная печь, старый стол, выкрашенный белой масляной краской, две табуретки. Здесь Шиманович иногда работал. И здесь стены были уставлены стеллажами, на которых хранились подшивки газет, выходивших в Галиции и на Волыни с начала века.

Многие люди считали Богдана Григорьевича чудаком. Он выпадал из их стереотипов - из нормальных, как считали, представлений о быте, образе жизни, одежде. Он был не как все, непонятен, а потому у одних вызывал непонимание, у других снисходительную жалость: как так - пусть на пенсии, но все же человек с высшим образованием, юрист, знает языки, мог бы подрабатывать репетиторством, переводами технической литературы, что дало бы возможность отремонтировать квартиру, прилично обставить ее, одеться солидней, а не ходить замухрышкой с огромной брезентовой сумкой. Но людям этим было невдомек, что ведь и они заслуживают снисхождения, и понимая это, Богдан Григорьевич безвозмездно дарил им его.

Он родился на Волыни, в Горохове, в семье адвоката, но вот уже шестьдесят лет, как жил в Подгорске, где до войны окончил юридический факультет, и куда в 1945 году вернулся преподавать латынь и уголовное право. В 1956 году его изгнали из университета. В приказе значилось: "...за систематическое появление на лекциях перед студентами в нетрезвом виде". Что же, водился за Богданом Григорьевичем такой грешок. Но правда и то, что студенты любили его за доброту, образованность, демократичность, особенно бывшие фронтовики, с которыми не раз веселой компанией заглядывал Богдан Григорьевич в пивную около университета. Но истинная причина его увольнения состояла в другом - в ненависти проректора. Был и повод. Когда-то они дружили. В 1949-ом зашел однажды Шиманович к проректору домой, тот в ту пору был еще замдекана, и застал его сидящим на полу среди кучи книг - он перебирал их, что-то рвал, швырял в печь. Богдан Григорьевич вытащил из развала том Грушевского. "Ты что, спятил?" - сказал он хозяину. - "Рискованно сейчас это держать". - "Я возьму себе?" попросил Богдан Григорьевич. И унес. Года четыре спустя, июльским вечером подвыпивший Богдан Григорьевич вспомнил о дне рождения проректора, нашел какого-то мальчишку, дал ему на мороженое и велел отнести по такому-то адресу пакет. В доме проректора был разгар пиршества. Мальчишка вручил пакет хозяйке, она не подозревая подвоха, отдала кому-то из гостей, тот содрал оберточную бумагу, посмотрел недоуменно на потрепанную книгу, открыл и увидев на титульном листе надпись, стал читать вслух: "Огонь от сожженных книг поджег печи Освенцима". Кроме хозяина никто ничего не понял. Об этой странной шутке тут же забыли, - хозяйка внесла торт. Именинник не спал всю ночь.

Из университета Богдан Григорьевич перешел в адвокатуру, а затем - в нотариальную контору, где и просидел до самой пенсии. Но была у него и другая работа. Она никем не оплачивалась, вмещала в себя страсть и страдания, наслаждение и разочарование, подвижничество и упорство. Богдан Григорьевич полвека собирал родословные, всякие ведомости, например, кому, когда и за что были пожалованы титулы, земли, поместья, кто, когда и за что был награжден теми или иными орденами; имелась хронологическая история папства, история фирм, адвокатских контор, издательств, гостиниц, кинотеатров, ресторанов, косметических салонов и прочее, и прочее, где его прежде всего интересовали персоналии: основатели, владельцы, наследники. Он объездил города и городишки, облазил сотни чердаков, перелопатил на них хлам, хранившийся в сундуках и позабытый хозяевами и их родней после кончины стариков. Как на службу, ходил на барахолки, в их книжные ряды. И каждый раз приволакивал либо книги, либо комплекты пожелтевших старых газет. Интерес его, правда, ограничивался двумя регионами - Галиция и Волынь. Все это систематизировалось, расставлялось на стеллажах, газеты переплетались в фолианты по годам. Богдан Григорьевич без труда мог дать, скажем, такую справку: кто был председателем дворянского собрания в столице Волыни - Житомире в таком-то году, или какой полк стоял там в это время и кто им командовал; кому во Львове принадлежала такая-то фабрика, кто ее основал; когда и кем в Ровно был построен мукомольный завод. Имелись у него и газеты десятков организаций украинской эмиграции в США, Канаде, Латинской Америке, Европе. Особый интерес в этих изданиях представлял для него раздел рекламы и объявлений, где указывалось, кто умер и где похоронен, кто куда переехал, кто, покинув Европу, переселился за океан или наоборот, какие проходили вечера и собрания разных украинских землячеств и политических групп, кто выступал на них. Он вписывал сотни фамилий в специально заведенные карточки.