С некоторых пор Настя начинает баловать вас: то сварит баранью ногу с домашней лапшой, то налепит вареников с картошкой, заправит их курдючным жиром, то нажарит на конопляном масле картошки с луком. Долго не понимаете, с чего пошла такая житуха. Но однажды ночью просыпаешься от шуршания сена и тихих голосов у дверей. Вглядываешься и узнаешь: Юрка и Настя. Они выходят. Возвращается Юрка на рассвете. Так и пошло - ночь за ночью. На узких губах Юрки какая-то новая ухмылочка, под глазами синяки, уже в открытую смалит самосад. Настя подает ему тарелку, в которой всегда погуще, кусок побольше. Миня Щерба ропщет. И тогда Юрка говорит:

- Заткнись!

- Это почему же? - бычится Миня.

- Заткнись, говорю, сипильдявка, иначе в лоб получишь. Где твой отец? Чего молчишь? Думаешь, не знаем? Он враг народа! Жри, что дают и скажи спасибо. Так? - оборачивается он к тебе.

- Сын за отца не отвечает, - говоришь ты. - Так товарищ Сталин сказал. - Ты опускаешь глаза в тарелку. Входит Настя. Юрка умолкает.

Ты-то уже догадался, в чем дело, с чего пошел такой разносол. Почему-то стыдно за Настю. И рад бы отказаться от еды за _т_а_к_о_й_ ее привкус, но голод не тетка.

- Запомни, - однажды говорит тебе Юрка, - за спиной надо всегда иметь дружка. Во-первых. Во-вторых, кто сверху - тот хозяин.

И в этой фразе ты улавливаешь два смысла...

А потом происходит ЧП: исчезают три совхозных индюшки, по тем голодным временам большая ценность. К тому же принадлежат они ферме, где откармливается птица для столовой Совнаркома республики. Остатки - перья и кишки - находят в старой силосной яме. Подозрение падает на вас школьников. Прибывает комиссия, входит в нее и директор школы, тоже эвакуированный, пожилой туберкулезный человек, у которого, как говорит твоя мама, "одно легкое съела каверна". Юрка знает, что твоя мама дружит с директорской женой, бывают друг у друга. "Слушай, Голенок, - шепчет Юрка, - ты скажи чахоточному, что я ни при чем, этих чер товых индюшек не трогал". - "А тебя никто и не обвиня ет, - пожимаешь плечами. - Чего ты суетишься?" - "На всякий случай скажи. Я в долгу не останусь..." Тогда-то и приходит, как ощущение, мысль, что бессовестный человек знает свою истинную суть и в определенные моменты жизни она его пугает и заставляет осторожничать, упреждать возможные неприятности. Как говорит ваш школьный военрук, "главное - нанести упреждающий выстрел". Правда, говорится это по другому, военному поводу. Мысль эта возникает такой, какой и могла возникнуть по конкретному поводу у семнадцатилетнего паренька, только с годами она обретает более широкий смысл...

Через неделю за вами неожиданно присылают полуторку из Ката-Ташлыка. Кажется, военкоматскую. Вы весело впрыгиваете в кузов. Внизу у колеса Настя. Ветер дергает на ней грязный халат, поверх которого телогрейка. Ладонями Настя придерживает волосы, часто помаргивает, пытаясь поймать взгляд Юрки. Но он деловито сволакивает солому к кабине, устраивает себе уютное место...

Тебе кажется, что вскоре все эти люди исчезнут из твоей жизни, как пучок соломы из кузова вашей несущейся по луторки, унесенный осенним ветром в неоглядное мокрое поле.

Но никому не дано знать до самого смертного часа, кого суждено вспомнить и по какому поводу, а кого и встретить на спиральном жизненном пути...

Из послевоенной Европы по слабым железнодорожным колеям ползут один за другим к границам Отечества эшелоны демобилизованных. В крупных, не очень пострадавших от войны городах уже по эту сторону границы, из этих эшелонов оседает немало народу, соблазненного возможностью обрести жилье, красотой и благоустройством домов и улиц, напоминавших те места в Восточной Европе, где недавно довелось побывать. Так ты и Юрка Кухарь оказываетесь в Подгорске, а через полгода из Праги сюда закатывается и Миня Щерба...

Все нехорошее, что вы испытывали прежде друг к другу вроде забыто, утонуло в эйфории победных дней и недель. Оно всплывет позже.

Ты поступаешь на юридический, Юрка тоже. Миню из-за отца не принимают. Он пишет запальчивое письмо Ворошилову. И, как ни странно, ответ приходит положительный. В сентябре 1946 года в гимнастерках и сапогах вы переступаете порог университета. Старостой группы выбирают Миню.

9

- Ну и дела! - хохотал в телефонную трубку Кухарь, выслушав Сергея Ильича. - Я же не знал. Неужели ты подумал, что я мог забрать у тебя рабочих?! Сегодня же дам команду, чтоб завтра с утра их вернули. Если нужно что-нибудь для ремонта, может импортная сантехника, ты скажи, я помогу.

- Спасибо, у меня все есть, - суховато ответил Сергей Ильич.

- Звони, не забывай, - сказал Кухарь.

- Ладно, будь здоров, - закончил разговор Сергей Ильич.

10

- Скотина он. Как был, так и остался. Значит у тебя забирать рабочих нельзя, а у кого-то можно, - Михаил Михайлович Щерба, откинувшись, сидел за письменным столом.

Окно выходило во двор-колодец, в кабинете было всегда сумеречно, и поэтому часто горела верхняя лампа дневного с вета.

Рабочий день кончился, но многие в областной прокуратуре оставались до семи, а то и до восьми вечера.

Сергей Ильич помнил об этом, и идя сюда по дороге домой, знал, что застанет приятеля.

- Да бог с ним, - сказал Сергей Ильич, вглядываясь в лицо Щербы. Зеленоватый свет резко выделял морщины и оттеки под глазами, вдавленную полосу на переносице от постоянного ношения очков. "Сдал Миня", - подумал Сергей Ильич. Они были ровесниками. Но Щербу старила тучность и почти совсем плешивая голова. Прокуратура находилась недалеко от дома Сергея Ильича, и он иногда заходил на де сять-пятнадцать минут к Щербе поболтать. - Работы много?

- Полный сейф, - кивнул Щерба на высокий тяжелый ящик в углу, выкрашенный в серо-кирпичный казенный колер. - К концу месяца, как назло, повалило.

- Как Галя?

- Давление скачет. Слепнет над сочинениями своих недо рослей.

Прогудел зуммер внутреннего телефона. Щерба снял трубку.

- Да, я... Что? Помню... Опять? Хорошо, сейчас зайду, - он как-то обреченно помотал головой и сказал Сергею Ильичу: - Извини, Сережа, надо идти.

Сергей Ильич поднялся.

- Заходи... Передай своим привет, - Щерба отпер сейф, долго рылся, вытащил папку из черного кожзаменителя, когда открывал ее, слежавшиеся створки потрескивали, как электрические разряды.

Из кабинета они вышли вместе.

11

Сидели друг против друга - Щерба и старший помощник прокурора области.

- Что он опять хочет? - спросил Щерба. - Дважды этим делом занимались и мы, и КГБ.

- Вот, новая жалоба, - протянул собеседник листки, скрепленные прозрачной клейкой пленкой. - Почитай.

- Но ведь было решение парткомиссии обкома, - сказал Щерба, прочитав бумаги и откладывая их на стол. - И почему нам? Почему не городская прокуратура?

- Ты мне их не отсовывай, - засмеялся коллега. - Резолюцию шефа видел? Бери опять эти два тома и изучай.

- Но в этих бумажках ничего нового, никаких доказательств, фактов, сплошные эмоции и требования. Наша проверка тогда и расследование КГБ согласовались, оправдательных мотивов мы не нашли. Человек совершил самосуд, расстрелял двоих людей. Случилось это, правда, в экстремальной ситуации, война. Но это и учла парткомиссия, отделался исключением из партии. И на том спасибо.

- Что ты меня уговариваешь? Жалоба есть, зарегистрирована у нас. И резолюция шефа недвусмысленна: начинается с твоей фамилии.

- Ну-ну, - вздохнул Михаил Михайлович, и сунув листки в черную папочку, поднялся.

- Новость слышал?

- Хватит мне новостей, - постучал Щерба папкой по спинке стула.

- Нет, серьезно?.. По новому административному делению нам прирезают большой кусок соседней области. А это значит, что нам с тобой...

- Понятно, что нам с тобой... А штаты хоть увеличат?

- По логике должны.

- Смотря у кого какая логика...

12

Бумаги, бумаги, бумаги... Об их перемещении по горизонтали и вертикали, об их влиянии на судьбы людей, на поворот событий, на положение государств можно было бы сочинить великолепные философские и социологические трактаты.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: