Прежде я никогда не заботился о деньгах. Они были чем-то одноразовым в моей жизни, чем-то, что я привык вкладывать в свой стиль жизни, в котором мне на все насрать. Но сейчас?

Взяток политикам придется дать немало, поэтому мне понадобится много налички и очень, бл*дь, скоро.

Или я больше никогда не увижу Макс.

Никки была моей единственной верной подругой во всем мире.

И вроде бы я чертовски сильно ненавидела ее.

На самом деле Никки была проституткой, которая нашла меня спящей под скамейкой. В предыдущие ночи мне не удавалось укрыться от проливного дождя, и я пыталась уснуть там, при этом постоянно дрожа. Я уже несколько недель жила на улице и ни разу нормально не поела с тех пор, как сбежала из «лагеря отчаянных неженок». Так я называла приют, в котором меня оставили гнить. Я просто была уверена, что Никки хотела меня ограбить (или думала, что я уже была трупом), когда она подошла ближе и заметила, что я все еще дышала.

Честно говоря, для меня было удивительно, что она начала беспокоиться обо мне после того, как поняла, что я живее всех живых.

Ну, может, не совсем жива, но самое главное, что не мертва.

Через листочек, свернутый в трубочку, Никки вдохнула последнюю «дорожку» с желтой раковины, которая в ближайшие дни могла отвалиться от стены. На полу валялась туалетная бумага, а все унитазы были переполнены коричневой жижей. Сильнейший запах хлорки раздражал мой нос, будто кто-то пропитал помещение химикатами, предназначенными для устранения запаха, но никак не уборки.

Никки вздернула подбородок вверх к покрытым плесенью плиткам и зажала ноздри пальцами. Над нами гудела одинокая флуоресцентная лампочка, бросавшая тусклый зеленый свет внутри уборной заправки.

— Черт, какое же это хорошее дерьмо, — сказала она, бросая пустой кулечек на пол.

Никки стала водить кисточкой по засохшим и потрескавшимся губам, покрывая их блеском, который остался в почти пустом тюбике. Затем она мизинцем размазала толстую линию подводки под глазами и удовлетворенно кивнула своему отражению, напоминавшего енота вместо эффекта смоки-айз.

Я натянула рукав своего свитера на запястье и вытерла грязь с зеркала перед собой, замечая две особенности: трещины в виде паутины в углу и девушку, которую не узнавала.

Светлые белокурые волосы. Запавшие щеки. Воспаленные голубые глаза. Ямочка на подбородке.

Ничего из этого не было мне знакомо.

Да, понимала, что это я, но кем, черт побери, я была?!

Два месяца назад мусорщик обнаружил меня в переулке, где я буквально была прикрыта мусором и лежала в собственной крови среди мешков рядом с помойкой. Когда я с ужасной головной болью очнулась в больнице, врачи и полиция решили, что я беглянка. Или проститутка. А может, и то и другое. Офицер задавал мне вопросы, не пытаясь скрыть своего отвращения, и сообщил, что, вероятнее всего, какой-то там Джон [4] обошелся со мной грубо и это был несчастный случай. Я уже открыла рот, чтобы возразить ему, но остановилась.

Он мог быть прав.

Ничего другого не имело смысла.

Ни кошелька. Ни документов. Ни денег. Ни других вещей.

Ни даже чертовой памяти.

Когда кто-то пропадает без вести, об этом сразу говорят в новостях, люди собираются вместе и организовывают поисковые группы. Полиция распространяет ориентировки, зажигаются памятные свечи в надежде, что ты вернешься домой. Если твоё фото не показывают даже в новостях, значит, тебя никто не ищет. Такое бывает, когда любимые либо не знают о тебе, либо их просто не существует… Или, возможно, им плевать на вас.

Полиция подняла все дела по стране о пропавших без вести по штату, а потом и по стране, но ничего не нашлось.

Мои отпечатки пальцев не подходили ни под одно дело, и ни одна фотография не соответствовала моей внешности.

Именно тогда я узнала, что быть без вести пропавшей еще не означает, что по тебе скучают. По крайней мере не настолько, чтобы устраивать по этому поводу драму. Ни газетных статей. Ни новостей по телевизору. Ни заявления от семьи, которая ждала моего возвращения домой.

Возможно, была и моя вина в том, что меня никто не искал. Может, я была такой сукой, что мои близкие просто праздновали в тот день, когда я ушла.

Или сбежала.

Или уплыла вниз по реке в корзине, как гребаный Моисей.

Я, бл*дь, не знаю. Возможно все что угодно.

Не знаю, откуда я родом.

Не знаю, сколько мне лет.

Не знаю своего настоящего имени.

У меня было лишь отражение в зеркале в уборной на стоянке, и я понятия не имела, кто эта девушка напротив.

Без какой-либо информации о том, была ли я совершеннолетней или нет, меня отправили в «приют отчаянных», где пару недель я жила среди серийных онанистов и несовершеннолетних правонарушителей. Как-то раз проснувшись из-за того, что какой-то парень стоял около моей кровати, сжимая в руке свой член, я сбежала через окно в ванной. Единственное, что я захватила с собой, — это данную мне одежду и свое новое имя.

Они звали меня Доу.

Как Джейн Доу [5].

От настоящей Джейн Доу меня отличало лишь отсутствие ярлыка на ноге (прим. пер.: подразумевается ярлык на ноге тела в морге), потому что я, черт возьми, еще дышала. Крала, чтобы поесть. Спала везде, где можно было только укрыться от плохой погоды. Попрошайничала около автострад. Копалась в мусорных баках за ресторанами в поисках еды.

Никки пробежалась пальцами с обгрызенными ногтями по своим рыжим жирным волосам.

— Готова? — спросила она.

Шмыгнув носом, она начала переступать с ноги на ногу, словно спортсмен перед забегом. Хотя это было далеко от истины, но я все же кивнула. Я не была готова, никогда не буду, но у меня не было шанса сбежать. На улицах было небезопасно, и каждая ночь на открытом воздухе несла очередную угрозу моей жизни. Не говоря уже о том, что я, если еще больше похудею, вероятно, не смогу постоять за себя. Так или иначе, мне была нужна защита от погоды и людей, которых можно встретить ночью на улице, прежде чем я стану реальной Джейн Доу.

Не думаю, что Никки испытывала чувство голода. Если учесть, что она принимала дозу на голодный желудок. Каждый Божий раз. У нее были ярко выраженные скулы и темные круги под глазами. Как бы печально это ни звучало, за то короткое время нашего знакомства я вообще не видела, чтобы она употребляла что-то, кроме кокса.

Я осуждаю ее за это, и мне от этого хреново. Но мой внутренний голос подсказывает, что Никки намного лучше, чем её поступки. Когда она не раздражала меня своим поведением, я чувствовала, что защищаю ее. Я постоянно боролась за свое выживание, и мне хотелось биться за нее, но проблема была в том, что она сама не хотела бороться за себя.

Я открыла рот, чтобы снова отчитать ее. Когда она повернулась ко мне, я собиралась сказать ей бросить кокаин и отдать преимущество нормальной еде и здоровью. И вот я стояла с открытым ртом, готовая выплеснуть эмоции, будто бы я была лучше, нежели она. Правда была в том, что я могла бы быть по колено в таком же дерьме до того, как потеряла память.

Я тут же оставила свое осуждение за стиснутыми губами.

Никки прошлась по мне оценивающим взглядом.

— Думаю, ты готова, — сказала она, не скрывая дерзкой нотки недовольства в своем голосе.

Я отказалась от какого-либо макияжа или выщипывания всех бровей, чтобы на их месте нарисовать такую же тонкую линию, как и у Никки. Зато я вымыла волосы в раковине, использовав сушилку для рук вместо фена. Пусть на моем лице не было макияжа, но так было нужно, потому что я, намерившись совершить подобное, была настроена сделать это по-своему, а не как Никки.

Да, я осуждающая сучка.

— Еще раз: как это должно быть? — спросила я.