Валерий Вотрин

СУДАРЬ ХАОС

Но вот уже прошли часы и годы,

А как высокомерен он в неволе,

И мы с ним оба лишены свободы,

Он прост, но он еще не понят и не боле

Эдна Сен-Винсент Миллей

К утру Бонифас ждал гостя. По такому случаю он поднялся еще засветло, чтобы приготовить все к его приходу. Солнце еще не встало, но уже наступило в воздухе некоторое просветление, и в нем отчетливо вырисовались кроны цветущих в саду персиков. Кондульмер был ранней пташкой, ему, как и Бонифасу, нравилось любоваться восходом, и поэтому такой визит мог показаться странным любому, но не им.

Бонифас накрыл столик для утреннего кофе на террасе. Ночью прошел дождь, и теперь ароматы сада, где разом цвели все персиковые деревья, заглушали даже густой запах свежеприготовленного кофе. Бонифас сидел лицом на восход, очень прямо и неподвижно, положив руки на колени. Начинался день. Первые лучи восходящего солнца, подобно артиллерийскому перелету, пронеслись над его головой и ударили в сад: разом загорелись и засверкали макушки деревьев, высветились усыпанные цветами ветви. Кондульмер запаздывал, и Бонифас приступил к кофе в одиночестве.

Отпивая из маленькой чашки, он по-прежнему смотрел на восток. Солнце было уже высоко. В ветвях обнаружились птицы. Над цветами персика, богато орнаментированными брильянтовыми дождинками, уже кружились пчелы. Тропа через сад была усыпана лепестками. Он присматривался, ведь все это должно было быть перенесено на его картину, которая так и стояла недоконченной наверху. Долину за рекой испятнали темные тени медленных пышных облаков, плывущих по направлению к одинокой горе вдали, - в ясную погоду хорошо были видны мазки белым по ее вершине. Небо сделать лазоревым, пронзительно-радостным, а по зелени долины пустить белые крапинки рассыпавшегося по выгону овечьего стада. Жаль только, что невозможно передать разложенную расстоянием на обрывки мелодию пастушеской тростниковой дудки. Возможно, следует взять на кисть больше краски, чтобы сделать снег на вершине горы белее. В тон ему овцы. Зелень, конечно, изумрудна и переливчата - в действительности она несколько теряет из-за своей блеклости. В целом перспектива немного отодвинута, так что гора, центр композиции, кажется чуть углубленной, а края ее - чуточку приближенными. Получается мирный пасторальный пейзаж, в меру правдоподобный и в меру же идиллически приукрашенный. Совсем не то, что с полгода тому назад наблюдали они с Кондульмером, - бегство.

Даже не по дороге, а по всему пространству ее, по обочинам, кюветам, канавам, спотыкаясь, съезжая в промоины, трясясь на ухабах, горбатые от тюков и узлов, обезумевшие, слепые, бегут, едут, мчатся, ковыляют. Цинковое небо сеет мелкий дождь на головы бегущим, ноги разъезжаются на мокрой глине. Мертвое тело в стороне, над ним несколько склонившихся фигур. Те лица, что видны, безобразны и, за редким исключением, отталкивающи. Фигуры тех, чьи лица остаются невидимыми, отягощены и изменены массой несомых и тащимых вещей, так что иной раз и не разберешь, где человек, а где тюк. Здесь, пожалуй, стоит даже немного преувеличить, добавить где схематизма, а где карикатурности. Лицо вон того и не лицо совсем, а набеленная маска с черным ртом: так в нем даже больше человеческого. Нелепа и страшна бегущая на первом плане старая женщина: ее волосы растрепались, лицо сведено судорогой, глаза скошены, - она ищет что-то потерянное. Нелеп и смешон человек на телеге: не понимая, что происходит вокруг, он застыл в позе недоумения. Нелепо и грустно смотрится в толпе мятущихся, сталкивающихся, движущихся серых фигур странное видение: бледное лицо молодой девушки, с печалью взирающей на столпотворение. Пожалуй, это единственное осмысленное лицо на картине. До нелепости зловещи очертания мертвого тела: это - угольно-черная расплывчатая масса, все время остающаяся в тени. Виднеется лишь рука, сжимающая что-то, что одна из фигур тщетно силится отобрать. И над всем этим нависло одно слово - хаос. Это слово грозит с небес, висит водяной пылью в воздухе,. Его выговаривают и не могут выговорить трясущиеся губы, оно во взглядах бегущих, оно среди панической толпы, ставшее ее костяком и волей бежать. По сути дела, это и есть бегство от хаоса.

Он бросил кисть в стакан. Из окна открывался мирный и пасторальный пейзаж. Но на холст он не ложился.

Некоторое время назад громадные полчища людей внезапно снялись с места и устремились на запад, ужаснувшись слухам о том, что на страну надвигается хаос. Эти слухи возникли ниоткуда, хотя никто не смог бы с точностью вообразить себе, что же такое хаос. Говорили, правда, что хаос надвигается сплошной черной стеной, что за сутки он поглощает многие километры - леса и поля, города и деревни. В мгновение ока дороги оказались запруженными. Наводящая ужас черная стена гнала перед собой толпы обезумевших людей. Скоро их увидел и Бонифас. Беженцы твердили всем и каждому, что им тоже пора сниматься с места и бежать, пока не поздно, пока хаос не застиг и не поглотил их. За первой волной последовала вторая и третья: эти выглядели уже не такими безумными и что-то делали даже сознательно, например, захватили с собой свое имущество. Но и они твердили, что видели нечто страшное, черную зловещую стену, двигавшуюся за ними по пятам. Она была как живая, пучилась и опадала, а если оказаться к ней поближе, то можно было даже услышать доносящиеся из нее странные звуки: крики, лязги, завывания. Это был Хаос, и Бонифас начал было уже всерьез подумывать об отъезде. Но поток беженцев внезапно ослаб и прекратился. Последние уверяли, что Хаос остановился в десяти километрах отсюда, а сами они бегут лишь из чувства долга, чувства солидарности, потому, что другие уже убежали. Тогда соседи Бонифаса пошли посмотреть на хаос. Вернувшись, они очень быстро собрали свои вещи и уехали, говоря, что не могут жить рядом с таким ужасом и что у них в конце концов дети. Опустели дома и других, которые тоже ходили смотреть на хаос. И дорога на восток начала зарастать, потому что дети были у всех и никто не хотел жить с ужасом бок о бок.

Бонифас как-то не придал этому всему особого значения. Дни они проводили с Кондульмером в долгих беседах, а ночами он иногда спал, а чаще рисовал, вернее, писал красками. Дописав картину, он брал ее и ставил в затылок другим картинам, - усмехаясь, он говорил, что так она "быстрее дозреет". Потом он забывал про нее, как забывал пойти послушать очередного проповедника, разглагольствующего об установившемся на земле царстве зверя, сиречь хаосе, и о том, какие ужасы ждут там неосторожного. Кондульмер ходил один раз, а когда вернулся, сказал только, что все они повторяются, а следовательно, не представляют интереса для искушенного ума.

Но и самый искушенный рассудок не мог вообразить себе, что отныне мир разделен надвое, и в каких-то десяти километрах, за черной чертой чертовой стены, творится Бог знает что, страсть одна. Здесь - берег, а там - бездна. Здесь солнце, зелень, звон колоколов по утрам, вопли сварливой соседки, недовольной молочником, - и необъясненный никем, ужасный в своей загадочности хаос. Успокаивало только то, что он не сдвигался с места - видно, ему пока хватало заглоченных пространств. И люди начали потихоньку возвращаться. Вскоре все уже смирились с тем, что в десяти километрах - эта цифра для многих обрела мистическое значение, - существует необъясняемое.

Под вечер Бонифас спустился в сад. Здесь встретил он Кондульмера. Тот сидел на старом бревне, приспособленном под скамейку, и по лицу его, по всей его фигуре видно было, что сидит он так давно, с самого утра, когда пришел к Бонифасу выпить чашечку кофе, да так и позабыл, зачем пришел, завороженный утренней тишью цветущего сада. Бонифас приблизился и дотронулся до его плеча. Кондульмер вздрогнул.

- Кофе был хорош, - сказал он. - Кофе был просто великолепен. Впрочем, он ведь у вас всегда такой, Бонифас.