Поиск
LХIII
Камин пылает, лампа на столе.
Сережа любовался в полумгле,
Как угольки просвечивали нежно
Сквозь тонкий пепел, и внимал небрежно,
С насмешливою думой на челе,
А Климов мерил комнату шагами,
Курил, кричал, размахивал руками:
LXIV
«Ты – баба, эгоист!.. Твоя тоска
И пессимизм, и жажда идеала —
Вздор, сущий вздор пред скорбью мужика
О том, что нынче подать велика,
А хлеб не уродился, лошадь пала!..
Ты – барин... ты чужим трудом живешь,
Вся жизнь твоя – бессмыслица и ложь!..
LXV
Нам, видите ли, скучно, мы не в духе...
Но, Боже мой, в деревне хлеба нет!
Там люди мрут от голода, как мухи,
Там нужен свет, пойми, – любовь и свет!..
А мы... Какая подлость!..» Но в ответ
Сергей: «За мной весь Запад, вся наука.
Там тоже – скорбь, отчаянье и мука!..
LXVI
За мной – Шекспир и Байрон...» – «Старый хлам!
Есть многое важней литературы:
Возьми народ, – какая свежесть там,
Какая сила! Будущность культуры
Принадлежит рабочим, мужикам...
Эстетика – черт с нею!.. Надоела...
Нам надо пользы и добра, и дела!»
LХVII
– «Ну, вот, начнется Писарев, готов
Ты сапоги признать важней Шекспира!..
Послушай, Климов, кроме мужиков,
Есть воздух, солнце, аромат цветов,
Вся красота и все величье Мира!
Ну, неужель и у тебя в крови
Нет жажды счастья, славы и любви?..
LXVIII
Ты, впрочем, взгляд изменишь, – я уверен…
А кстати вот что: в будущем году
Мы кончим курс, что делать ты намерен?»
– «В чиновники, конечно, не пойду!
Мне кажется, способен я к труду.
Учить ребят я буду в сельской школе,
И, право, мне не надо лучшей доли!»
LXIX
– «Как счастлив ты! – проговорил Сергей
С улыбкою печальной. – Верить страстно —
Вот Бoжий дар таких, как ты, людей.
Какой ты цельный!.. Все в тебе так ясно...
Завидую я простоте твоей...
А мы... несчастные!..» – и головою
Поник на грудь он с искренней тоскою.
LXX
«Но, Климов, тех, кому недостает
Простой любви, вы не судите строго...
О, жизнь в тебе ключом так мощно бьет!
Ну, дай мне этой силы, ради Бога!
Заставь меня поверить хоть в народ...
Без веры жить нельзя!..» – Он со слезами
Взглянул и вдруг закрыл лицо руками.
LXXI
В нем было столько боли и тоски,
Что, полон весь участия немого,
Глядел в смущеньи Климов сквозь очки,
Не выпускал из рук его руки
И жал ее до боли, и сурово
Твердил: «Дурак я!..» – И еще тесней
С тех пор сошелся с Климовым Сергей.
LXXII
Но кончен курс. Теперь бы жить, трудиться,
А он, Обломов в двадцать лет, скучал,
Не знал, что делать, жил на капитал,
В отчаянье, чтоб как-нибудь забыться,
Он сотни две томов перечитал,
Собой, людьми и жизнью недоволен...
А в сущности, Сергей был просто болен.
LХХIII
Гнилая петербургская весна,
Темнеет снег и тает понемножку.
Потоп! Столица вся запружена.
И барышня, показывая ножку,
Над лужею порой краснеть должна.
Но дворники работают повсюду:
И колят, рубят снег и валят в груду.
LXXIV
Лишь изредка, чтоб обмануть, блеснет
В туманах луч болезненного солнца, —
И вывеска над лавкою сверкнет,
Стекло, фонарь иль в глыбах синий лед
На санках с мокрой клячею чухонца...
И дождь да снег – опять на целый день,
И все больны, из дома выйти лень.
LXXV
Чиновники о даче грезят снова,
И жаворонков в булочных пекут;
Мечтают дети, скоро ль побегут
Играть в серсо вкруг дедушки Крылова;
Кругом от тифа да чахотки мрут,
А Фофанов в невозмутимых грезах
Поет себе о соловьях да розах.
LXXVI
Забелин простудился, кашлять стал.
Ему лекарство доктор прописал.
Не помогло, – он осмотрел серьезно,
Послушал грудь и, наконец, сказал:
«Советую на юг, пока не поздно.
Вам вреден Петербург». Сергей тотчас
Собрался и поехал на Кавказ.
Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: