— Вы не забудете стереть?

— Разве я обычно забываю?

— Нет, но в последний раз были заметны следы. Заказчик сам решил их стереть и все перемарал. Он зазвал меня к себе поглядеть. «Меня раздражало это, — сказал он мне, — как нитки, которые портной оставляет в пиджаке. Я напачкал. Но сделать это — не моя была обязанность».

Прежде чем ответить, Пекле смягчает белым мазком слишком мрачное впечатление, производимое совершенно зеленым ухом Альфреда.

— А что делает этот господин хороший, когда сапожник оставляет торчащий гвоздь в его башмаке?

Затем он скатывает хлебный шарик, небрежно подчищает очертания двух или трех букв. Посмеивается:

— Боюсь нажимать. Как бы не напачкать!

Хозяин отворачивается. Это полный блондин с резким профилем, с пышными и густыми усами, которые нельзя не разглаживать пальцами. Такие лица, как у него, встречаются в Пикардии или в Брюсселе. Лет двадцать тому назад у него был, должно быть, лихой вид, увлекательное выражение в глазах.

Затем он рассматривает позолоченную рельефную надпись на поддельном мраморе. Люди за витриной завидуют этому коренастому человеку, для которого нет загадки в словах: «Отдел аккредитивов». Но они ошибаются. Хозяину известно всего лишь, что дощечка эта заказана для какого-то банка и должна висеть над какой-то дверью. И в это время кучка зевак не подозревает, что к ней присоединился банковский служащий. Он — простой курьер, и не мог бы определить это понятие, но представляет себе, что это такое. Он знает в лицо держателей аккредитивов. Они к нему обращались с вопросами. Это важные господа, которые бы не доверились первому встречному.

Хозяин поглаживает усы и сопит. Ему есть что сказать относительно исполнения позолоченной надписи. Но он воздерживается.

Сделав два шага, он останавливается посреди мастерской, колеблется; затем спрашивает:

— Где же Вазэм?

Живописцы поднимают головы, обмениваются взглядами, как бы спрашивая друг друга, серьезно ли говорит хозяин или валяет дурака. Один из них решается ответить:

— Вазэм? В Энгьене. разумеется.

— Как? Сегодня опять?

— Он туда уже две недели не ездил.

— Вчера — в Сен-Клу. В субботу — в Лоншане. Вначале решено было, что он будет эту штуку проделывать только раз или два раза в неделю. Нельзя же так!

— Но вы же сами не согласились бы, хозяин, пропустить приз Блавьета?

Эти слова поселяют в мастерской волнение. Живописцы бросают работу и говорят все разом:

— Ну, а я не хотел играть в этой скачке.

— Отчего?

— Оттого, что она не интересна.

— Не интересна? Стипльчез на 4500 метров с призами на 10000?

— Смотреть — пожалуй. Да и то не слишком. Соревнования нет.

— Что вы говорите!

— Кроме конюшни Ротшильда, кто же там записан?

— Записаны «Нансук» и «Сталь».

— «Сталь» не в счет.

— Больше половины газет называют ее среди фаворитов.

— А я вам говорю, что стоило играть на приз Валенса, пусть даже это дело прошлое. Верных пятьдесят франков…

Хозяин пожимает плечами, потирает себе руки за спиной.

— Не угодно ли вам прняться за работу? Впредь до изменения здесь покамест живописная мастерская, а не киоск тотализатора.

Он исчезает в задней комнате.

В это время Вазэм перемещается мелкими шажками в толпе на внутренней лужайке ипподрома. Скачки сами по себе интересуют его очень мало. Первым ли придет к столбу «Джиу-Джитсу», «Бастанак» или «Ларипетта» — ему все равно. Когда он думает о своих товарищах, они представляются ему несчастными ребятами, страдающими немного смешным помешательством. Ведя счет их прибылям и убыткам, он может без труда удостовериться, что в итоге никто из них не выигрывает ничего. Самые удачливые, как бы они ни хвастали, ежемесячно просаживают двадцать франков, то есть почти трехдневный заработок, не считая их участия в командировочных Вазэма и небольших наградных, которые он получает в счастливые дни. Играть на месте, имея досуг, деньги в кармане и хороший костюм, — ничего не может быть лучше. Но глупо, по его мнению, платить на расстоянии за удовольствие.

Возбуждение толпы забавляет его оттого, что нет другой забавы. Однако, в ней попадаются слишком азартные и плохо одетые игроки. Вазэму неприятны их землисто-бледные, взволнованные лица. Ему противно их пустословие: «За последние три месяца „Состэн“ потерял форму». «Вот увидите, „Казбек“ себя покажет, он мой фаворит».

Впоследствии, когда Вазэм разбогатеет, он будет, пожалуй, посещать трибуны. Под руку с какой-нибудь очень шикарной актрисой. Там можно рассматривать новомодные туалеты. Видны поверх цилиндров пестрые куртки жокеев. Никто не настолько глуп, чтобы показывать свое волнение. Правда, через десять лет лошади повсюду выйдут из моды. Они исчезнут здесь так же, как на улице. Уступят место мотоциклетке, автомобилю. Вазэм и его актриса будут преимущественно посещать автомобильные гонки.

Покамест же Вазэм находит вполне сносным свое послеобеденное времяпрепровождение на лужайке ипподрома. Среди прочих удовольствий приятно находиться в толпе, которая топчет траву, чувствует себя свободно, но давит тебя. Вазэм по этой части очень чувствителен. Он терпеть не может бурных манифестаций, толкотни, митингов. Не из трусости. Его рост, его физическая сила не дают в нем зародиться страху. Но ему не нравится неистовство, которым веет от них. Воскресная толпа на бульварах тоже не лучше. Она охвачена общим движением, как пакет, и старчески медлительна. Она скучна. У нее всегда жалкий вид.

Вазэму по душе — толпа нарядная, не настолько праздная, чтобы нагонять тоску, и в то же время не устремленная на какой-нибудь акт; движущаяся в различных направлениях до известной степени свободно, так чтобы и сам он мог удобно передвигаться в ней.

Издали до него доносятся крики, повторяясь, приближаясь. Он видит волнение. «Ларипетта! Ларипетта!» Достает записную книжку. «Смотри-ка, выиграл Пекле».

В этот миг его кто-то тронул за плечо. Он узнает господина, которого два-три раза встречал на ипподроме, но о котором ничего другого не знает. Они никогда не заговаривали друг с другом. Господин — тоже высокого роста. Манеры у него, по мнению Вазэма, очень изысканные. Сколько ему лет? Вазэм весьма затруднился бы это сказать. В такого рода задачах он путается, не имея отправных точек. Тридцать, сорок лет — разницы между этими возрастами для него не существует. Он различает в этом отношении только четыре категории людей: тех, кто моложе его, — их он презирает; своих ровесников — их невежество, фанфаронство, смешные стороны он прекрасно понимает, но общество их тем не менее приятно ему; стариков, которых можно узнать по седым волосам, глубоким морщинам на лице и тому обстоятельству, что они всегда находятся на втором плане; все остальные образуют привилегированную группу, в которой Вазэм вербует образцы для подражания. Они владеют приятным положением в обществе, элегантными костюмами, деньгами, сердцами женщин, тайнами автомобиля.

К данной группе относится этот господин. Голос у него властный, но благожелательный. Он смягчает его, чтобы сказать Вазэму:

— Куда вы идете?

И продолжает лестным для юноши тоном:

— У вас нет ли повода уйти отсюда до конца скачек?

— Нет. Мне надо остаться. А что?

— Ничего, ничего.

— Все-таки скажите. (На этот раз Вазэм не выпустит руки случая.)

— О, я попросил бы вас поговорить вместо меня по телефону… Вы умеете телефонировать?

— Надо полагать.

— Но не стоит об этом говорить, раз вы…

— Нет, почему же! Сколько времени отнимет это у меня? Двадцать минут?

— Не больше.

— Ну, а следующая скачка — на приз Уазы, скачка с препятствиями. Она меня не интересует.

— Вот вам деньги на телефон. Вызовите этот номер. Когда вам ответят, попросите к телефону просто «господина Поля». Поняли? Только его. Никого другого.

— Я спрошу: «Это вы, господин Поль?»

— Правильно. Затем вы скажете: «Я говорю от имени хозяина». И вы ему продиктуете результаты первых двух скачек; медленно, чтобы он успевал записывать. Приз Валенса. Первым «Масуйе», вторым «Штандарт III» и так далее.