Она застенчиво перебирала оборку своего платья и, наконец, произнесла, хотя и очень неправильно, несколько русских слов, из которых я понял, что она приглашает меня пообедать и отдохнуть у нее. Я поблагодарил.

В продолжение того времени, как мы сидели таким образом, около входной двери мало-помалу столпилась целая толпа любопытных. Это были женщины и дети. Женщины в черных коленкоровых костюмах, а дети почти без всяких костюмов. Между массой устремленных на меня взоров я тотчас же поймал взгляд двух знакомых огромных черных глаз. Оказалось, что в числе любопытных в дверях стояла, прячась за подругами, встреченная мною в кукурузнике Марта.

Когда я взглянул на нее, мне показалось, что она украдкой послала мне воздушный поцелуй.

Хозяйка, между тем, отдала какое-то приказание, любопытная толпа тотчас же рассеялась, и затем четыре девушки внесли в комнату большой деревянный некрашенный стол, поставили около одного конца его две табуретки, потом принесли гоми[6], сыр, несколько вареных цыплят и положили это прямо на стол.

Хозяйка и я уселись на табуретки за один конец стола, а около другого поместились, стоя, прислуживающие девушки.

Черноглазая Марта принесла медный рукомойник, из которого сначала хозяйка, потом я, а потом и все остальные, находящиеся в комнате, умыли себе руки.

Затем хозяйка раздала каждому из нас по куску гоми с сыром, а мне еще вдобавок вареного цыпленка.

Есть пришлось, конечно, без помощи ножа и вилки, так как таковых не было и, тем не менее, я с удовольствием позавтракал. Вина не было, но зато хозяйка обильно угощала меня местной фруктовой водкой (ракой).

После завтрака опять все умыли руки, убрали объедки и принесли грязный, вероятно, никогда не луженный самовар. Заварила чай все та же Марта. Очевидно, она была чем-то в роде домоправительницы, и между ею и хозяйкой существовали особенно хорошие отношения. Церемония чаепития происходила среди абсолютного молчания и продолжалась очень долго. Помню, что мне стоило большого труда отказаться от пятого стакана и встать из-за стола.

Меня все время беспокоила участь моей лошади, и потому я тотчас же после чаю отправился к месту переправы.

Оказалось, что мои опасения имели полное основание.

Около духана я нашел целую толпу галдящих милиционеров и среди них моего «Ваську», лежащего на земле. Он тяжело дышал, оглядывал всех жалобными глазами и время от времени пригибал голову к животу, как бы показывая, чем он страдает.

— Пропал твоя лошадь, совсем пропал! — объявили мне.

Я сразу понял, что «Васька» заболел чемером[7], простудясь, вероятно, во время переправы.

Заставив подняться с земли, я попробовал было поводить его, но безуспешно; он тотчас опять лег и вытянул ноги.

Видя, что дело очень плохо, я все-таки велел укутать ему живот бурками, а сам начал наводить справки, нет ли поблизости у кого-нибудь продажной лошади.

Сведения, собранные мною, оказались самого неутешительного свойства; порядочной лошади достать было нельзя и мне предложили за 100 руб. такую клячу, на которую сесть было стыдно.

Только тот, кто делал походы в военное время, может судить, какое важное значение имеет при этом добрая лошадь.

Мой «Васька», например, обладал таким покойным ходом, что я мог делать на нем верст 60 в день без всякой усталости, поэтому перспектива обладания какой-нибудь клячей с тряским, коротким шагом, была для меня особенно неприятной.

Мне невольно припомнилась моя потеря талисмана, о которой, под влиянием взглядов Марты, я уже стал позабывать, и мне пришло в голову, что потеря лошади есть только начало всех гадостей, которые должны меня постигнуть в ближайшем будущем.

Под влиянием таких мыслей, удрученному горем, мне не оставалось ничего более, как отправиться обратно в усадьбу.

Когда я проходил кукурузником, мною овладело особенно тяжелое настроение.

В дом к молчаливой помещице идти не хотелось, и я в полном отчаянии присел на валявшийся около тропы обрубок дерева и предался горестным размышлениям.

Помню, что я представлял уже себя тяжело раненым, при самой печальной обстановке походного лазарета, и мне думалось, что ничьи любящие уста не прильнут к моему лицу в последние мои минуты. Слезы готовы были уже выкатиться из моих глаз, как вдруг я почувствовал прикосновение чьих-то очень горячих губ к своей щеке, и в то же время две очень горячие ручки охватили сзади мою шею.

Сквозь застилавшие глаза слезы я увидел смуглое личико Марты и не вскрикнул от радости только потому, что губы мои тотчас же встретились с губами двушки.

Ее гибкий стан очутился в моих объятиях и сквозь грубую материю монашеского платья я ощущал совсем не монашеские формы…

Забыв все на свете, опьяненный поцелуями, я стал увлекать ее в чащу кукурузника, но она как змея выскользнула из моих объятий и, стиснув мне руки, прошептала ломаным русским языком: «Здесь нельзя, ночуй у нас, я приду к тебе в комнату», затем вырвалась и исчезла.

На крыльях страсти полетел я в усадьбу и здесь, с помощью старика, отгонявшего от меня собак, на всех возможных диалектах начал умолять молчаливую помещицу позволить мне переночевать у нее в доме. К величайшей моей радости, она тотчас же согласилась и даже сама пошла показать мне мою будущую спальню, — небольшую комнату, совершенно без окон, с единственной дверью, выходящей в прихожую. Широчайшая мягкая тахта с грудой подушек и теплых одеял занимала добрую ее половину.

Попросив послать кого-нибудь в духан за своими переметными сумами, я по уходе хозяйки с наслаждением растянулся на этой тахте и начал мечтать.

Разгар моих мечтаний вскоре был прерван неистовым собачьим лаем и самой отборной непечатной руганью на чистом русском языке. Вслед за тем в дверях моей комнаты показалась улыбающаяся физиономия сопровождавшего меня до переправы урядника. Произнеся обычное «здравия желаю» и почтительно потоптавшись на месте, он вынул из папахи мой аметист и вручил его мне.

Нечего и говорить, что я чрезвычайно обрадовался приходу урядника. Кроме того, что мне возвращался мой талисман, у меня возникла надежда, что с его помощью я могу приобрести лошадь и лучше и дешевле.

Я тотчас же заплатил ему обещанные 25 рублей и рассказал о несчастий с «Васькой». Рассказ мой ужасно возмутил урядника. Он сообщил мне, что поблизости живет знахарь-абхазец, который прекрасно лечит чемер и все другие лошадиные болезни и что, по его мнению, милиционеры не позвали его тотчас же с намерением воспользоваться моей беспомощностью и продать мне втридорога какую-нибудь клячу.

Он тотчас же вызвался «слетать» за этим знахарем и просил меня пойти вместе к больной лошади.

До ночи оставалось часов пять и я, хотя абсолютно не верил ни в каких знахарей, чтобы сократить время, согласился испытать предполагаемое лечение.

Когда мы проходили кукурузником, нам встретился мальчишка с моими переметными сумами. Урядник довольно грубо вырвал их у него и взвалил себе на плечи.

— Что ты делаешь? — спросил я его, — Ведь я ночую в усадьбе, так пусть мальчик лучше отнесет переметные сумы в мою комнату; я нарочно посылал за ними.

— Ничего, ваше благородие, они могут понадобиться, — отвечал урядник.

Мне оставалось предоставить ему делать, как он хочет.

Подходя к духану, урядник начал во что-то пристально вглядываться и, наконец, громко выругался.

Оказалось, что в числе сидящих около духана самурзаканцев он узнал того самого знахаря, за которым собирался ехать. Подозвав его, он очень оживленно заговорил с ним по-самурзакански, долго спорил и, наконец, ударил по рукам. Оказалось, что знахарь этот только что приехал к переправе, направляясь по своим делам в Зугдиды, и если бы мы опоздали хотя полчаса, то никоим образом не могли бы воспользоваться его искусством.

Тут же урядник объяснил мне, что он сговорился со знахарем относительно лечения «Васьки» и обещал ему от моего имени 10 руб., причем 3 руб. должны быть уплачены теперь же, а 7 р. в Окуме, куда приедет знахарь завтра, и только в том случае, если лошадь будет совершенно здорова.