Эта вера в особое покровительство, под которым Бернардот находился, конечно, имела большое влияние в решительные минуты его жизни на многие его поступки. Следующий случай, хорошо известный в Швеции, доказывает, какое сильное влияние имело все чудесное на ум шведского короля, когда он хотел решить мечом споры свои с Норвегией и послать туда сына своего Оскара, как предводителя сильного войска; много рассуждал он о том с министрами, и раз после такой беседы сел на коня и поехал прямо по дороге; когда он прискакал к громадному темному лесу, то на окраине его увидел странную растрепанную старуху. «Чего ты хочешь от меня?» — быстро спросил король. На это старуха, не смущаясь, отвечала: «Ежели Оскар станет во главе войск в войне, которую ты думаешь начать, то будет побежден, а не победит». Пораженный этим ответом, король немедля вернулся в замок и на другой день, собрав совет, отменил свое решение. Он сказал: «Я изменяю свое решение, будем вести переговоры о мире, но я требую условий, не унизительных для меня».

Весною 1854 года, во время начавшейся уже с Турцией войны, профессор анатомии харьковского университета, заведывавший хирургической клиникой — Наранович предложил всему пятому курсу вопрос: кто записался желающим поступить военным врачом.

Когда же ординатор ответил ему, что только трое, то профессор упрекнул студентов за их равнодушие к нуждам армии в такое время, когда патриотизм во всей России проявляется с такою силою.

Советовал всем нам подумать о предложениях правительства, призывавшего теперь врачей на очень выгодных условиях.

Речь профессора подействовала и, после долгих совещаний, почти весь пятый курс, за исключением, кажется, четырех человек, подал прошение о поступлении в военную службу.

С марта месяца начались усиленные экзамены, почти без антрактов.

Во время этой-то суеты и приготовлений к экзаменам забегаю я к своему товарищу Р., бывшему в то время у студента Савича: они оба наскоро сказали мне, как о новинке, о том, что при прикосновении двух или трех человек руками к тарелке или столу, эти предметы начинают двигаться, стучать и стуком отвечают на заданные вопросы. Конечно, я принял это за шутку.

Р. подал прошение о принятии его военным врачом на службу, но не иначе, как в гвардию.

Мы смеялись над таким его желанием, совсем, по нашему мнению, неисполнимым.

Тогда он со своим братом взялись за тарелку и, когда тарелка скоро закружилась под их руками и стала боком над столом, они составили такое условие: тарелка должна стукнуть 5 раз, если нет — 3 раза.

Тарелка отчетливо стукнула 5 раз.

Потом Р. предложил вопрос, какой он вынет билет на экзамене физиологии, назначенном на завтра.

Прочитать весь курс, по краткости времени, было невозможно.

Я положил на тарелку и свои руки.

Тарелка простучала 17 раз.

Мы вместе прочли со вниманием 17-й билет раза два и на другой день явились на экзамен, откровенно говоря, очень мало знакомые с физиологией.

Вызвали меня; я вынимаю 8-й и 17-й билеты.

На 8-й вопрос я ответил не особенно бойко, но на 17-й так основательно и с таким знанием, что профессор, оставшись вполне доволен моим изложением, остановил меня и тотчас же вызвал Р., прося его продолжать взятый мною 17-й билет, а через 4 недели получилось распоряжение о зачислении всех нас, согласно нашим прошениям, и студент Р. получил назначение в гвардию, где состоял еще и в недавнее время дивизионным врачом, как я случайно узнал это из списка врачей, помещенного в медицинском календаре.

Было ли предсказание тарелки простой случайностью или в этом незначительном явлении было проявление какой-то силы, нам совершенно неизвестной, — тогда осталось для меня вопросом, т. к. я потом никогда не наблюдал ни вертящихся тарелок, ни столов.

Я просился врачом в кавалерию действующей армии и был назначен в уманский графа Никитина полк (Чугуевский), бывший уже в походе, и который я уже догнал в Ананьеве и затем вместе с полком прибыл в Одессу незадолго пред ее бомбардированием и взрывом английского парохода «Тигр».

Одно время полк стоял недели две или три в городе Баску, в Молдавии, где лагерем за городом расположились два полка 8-й пехотной дивизии, пришедшие из-под Силистрии в самом жалком виде.

В единственной гостинице с утра до поздней ночи была невообразимая толкотня офицеров всякого рода оружия; там велась открытая игра в банк на больших столах с передвигающимися кучами золота.

Держал банк всегда молодой поляк, а отец его в полу-турецком костюме — старик с большими польскими усами — держался всегда в стороне, сидел и курил, поглядывая на игру.

Говорили, что у него в широком поясе находятся запасные деньги, на случай, если банк, заложенный его сыном, будет сорван.

В гостинице стоял постоянный говор, смех, шутки, всякие рассказы, слухи, новости, — все исходило оттуда.

Нужно заметить, что ни журналов, ни газет мы из России не получали. Да и газет-то, кроме «Северной пчелы» и «Русского инвалида», в России тогда не было.

Один раз я, сидя там, слышу рассказ пожилого пехотного офицера о том, что вчера он в подвальном этаже полуразрушенного каменного дома видел удивительную ворожею-цыганку, которая с изумительной точностью рассказала ему главные обстоятельства его прошлой жизни, никому, кроме его, неизвестные, и предсказала ему, что где-то далеко при сильной пальбе из больших пушек, в дыму, она видит много красивых мундиров, и что он будет ранен и ему отрежут правую ногу.

Лицо офицера было когда-то ранено в скулу, на которой виден был большой шрам, отчего нижнее веко глаза было как бы выворочено, и потому лицо имело неприятное, нелегко забываемое выражение.

На другой день, вечером, вместе с двумя офицерами и старшим полковым врачом — покойным Григоровичем, мы отправились гулять по городу и отыскали эту цыганку, которая с двумя девочками, 8-ми и 13-ти лет, очень хорошенькими и почти голыми, и седым стариком сидели в подвальном этаже, на земле, вокруг потухавшего костра, и пекли картофель на ужин.

Мерцающий огонь угасающего костра, при дыме в верхней части комнаты со сводами, придавал этой картине оригинальный таинственный характер.

Цыганка очень плохим русским языком потребовала с желающих гадать по 2 эрмалыка (турецкая серебряная монета, около рубля).

Я и доктор положили деньги на ладонь руки и просили не говорить прошлого, а только будущее.

Она что-то выпила из маленькой бутылочки, взяла меня, потом доктора за руку, смотрела долго на руку, в глаза, лицо, потом вперила взгляд на потухающие угли и, как бы про себя, держа мою руку, начала, раскачиваясь, тихо говорить отрывистыми фразами:

«Скоро больной будешь, крепко больной, здоров будешь. Далеко, далеко вновь больной будешь крепко. Много мертвых видишь. Здоров будешь. Счастлив будешь, но богат не будешь. Жить долго будешь, Марушку возьмешь в России, счастлив будешь, домой придешь, богат не будешь».

Потом взяла доктора Григоровича также за руку, не отводя глаз от углей, начала ему говорить, что «он скоро, скоро болен будет, но живой. А далеко, далеко на степу смерть придет. Домой не придешь. В степу помрешь. Не один помрешь — много там мертвых будет».

Спустя неделю доктор Григорович, потом и я, живший вместе с ним, заболели сильнейшей дизентерией, от которой мы едва не умерли.

В полку же эта болезнь развилась эпидемически, в самой тяжелой форме, и мы потеряли из полка около 30 человек умерших из 200 лежавших в госпитале больных.

Возвратился полк потом в Одессу, где и оставался всю зиму, а весною 1855 г. двинули нас, во время сильной холеры (шедшей из Крыма к Одессе), в Крым, но остановили около Перекопа в с. Каланчаке. Оттуда меня командировали в Никопольский военный временный госпиталь для замещения должности ординатора, которых пред моим прибытием умерло уже четверо.

В Никополе, где половина домов была наглухо забита по случаю смерти всех обывателей, я перенес страшный тиф с возвратом его, с бубонами под мышками, но каким-то чудом остался жив, а старший врач Григорович умер от тифа в пустынном степном ауле в Крыму, вместе с начальником 6-й дивизии г. Ланским и дивизионным адъютантом Косоговым, и похоронены в безлюдной степи.