Идти Панасу не приходится. К нам прорывается его механик с изодранным парашютом в руках. В складках белого шелка торчат несколько осколков крупнокалиберных разрывных пуль.

И, как часто это бывает с Серовым, неожиданно и круто он поворачивает разговор в новое русло:

- Как вы думаете, прилетят они сегодня еще или нет? По-моему, нет. Мы им всыпали так, что дай бог, если опомнятся к вечеру. Но все-таки стоит быть настороже. Сегодняшняя встреча с немецкими монопланами дает возможность сделать некоторые выводы. Нам на "чатос" драться с ними гораздо труднее, чем вам на своих самолетах. Следовательно, давайте договоримся на будущее. При новых встречах, мне кажется, именно вам целесообразнее в первую очередь связывать боем немцев, а с итальянцами мы как-нибудь сами расправимся. Таким образом, взаимодействуя друг с другом, мы нарушим их тактику.

Неожиданно Серов снова меняет тон, усмехаясь:

- Вообще говоря, если вы и подбросите в мою сторону одного из этих немецких "пинавтов", я в обиде не буду. Сегодня неплохое начало. Немцы и итальянцы потирают сейчас свои шишки. Но ясно: надеются отплатить нам при первой же возможности.

- А как Добиаш, Короуз? Как Петрович? - спрашиваем мы Серова.

Тот только взмахнул головой:

- О, это ребята что надо! А вы знаете, - говорит он, - ведь Петрович, оказывается, сильнейший югославский футболист. Божидар - Божко - Петрович! Входил в сборную страны. И притом был студентом, учился на юриста в университете. И вот приехал сюда. Не за славой приехал парень! - Он подумал, покачал головой. - Интересные ребята. Вы знаете, что у Короуза не больше не меньше как двенадцать братьев и две сестры?! Ничего себе семейка?! Вы знаете, что он во время восстания шуцбундовцев воевал все десять дней? А было ему тогда двадцать лет. Помоложе нас был парень. Вы знаете, что, когда в тридцать четвертом году он и его товарищи приехали в Советский Союз, им, шуцбундовцам, предоставили честь открыть парад на Красной площади? Они шли в синих рубашках и синих беретах. Это настоящие ребята, ничего не скажешь!

Кто-то начинает вновь вспоминать детали минувшего боя. Но Серов уже нетерпеливо переминается:

- Ладно, ребята. Еще наговоримся. Спешу к своим. Будьте здоровы. До встречи в воздухе.

Он быстро жмет руки всем, кто стоит возле него, и круг размыкается...

Фашисты в этот день уже больше не появляются. День нашей большой победы оказывается в какой-то мере днем отдыха. Мы отлеживаемся под плоскостями, не торопясь наведываемся в буфет, вообще роскошничаем. Минаев предлагает вечером заглянуть в кафе, и предложение, конечно, принимается с великим удовольствием. Даже природа впервые за много дней проявляет к нам благосклонность: к вечеру над Гвадаррамой сгущаются тучи, свежий предгрозовой вечер выдувает с аэродрома застоявшуюся духоту, и наконец разражается сильный, проливной дождь.

Сняв одежду, в одних трусах, мы сечем руками прямые, словно натянутые между небом и землей струи дождя, смеемся, прыгаем, как мальчишки, освобождаясь от усталости.

А вечером Маноло везет нас в город. Кажется, уже третий раз за день он рассказывает нам, что сегодня улицы Мадрида были переполнены народом, многие залезли на крыши. Иногда пули ударялись в стены домов и мостовую, но Маноло клянется, что никто не обращал внимания на это и никто не спешил в укрытие. Все стояли, будто загипнотизированные. Двух итальянцев летчиков, спустившихся на парашютах прямо на улицу, схватили, и, честное слово, Маноло не знает, что с ними сталось бы, если бы не вмешались подоспевшие патрули.

- Мы уже слышали об этом, Маноло. Тебе же трудно говорить и вести машину. Еще задавишь кого-нибудь.

- Неважно, что вы слышали,- отвечает Маноло.- О хорошем можно говорить много раз, и хорошее не станет от этого плохим. Слушайте, что было дальше.

Когда появились какие-то новые, белые самолеты, толпа закричала: "Немцы! Немцы!" И он, Маноло, тоже закричал в негодовании. Ему, Маноло, показалось, что перевес на стороне фашистов. О! Это было страшно. Вдруг один немецкий самолет повалился на землю, за ним другой! Если бы вы видели, камарадас, что творилось в этот момент на улицах. От радости в воздух летели кепки, шляпы, пачки сигарет, спички - все, все, что попадалось под руки!

Вдруг Маноло круто тормозит: на перекрестке - дежурный патруль. Маноло открывает дверцу.

- Авиадор русо,- говорит он, кивая в нашу сторону.

Старший патруля, офицер, восклицает: "О-о-о!" - и с любопытством заглядывает через опущенное стекло внутрь машины. Увидев нас, расплывается в улыбке.

- Спасибо, товарищи, за сегодняшний день! Можете следовать. Счастливого пути!

В кафе, куда мы завернули по дороге домой, к нам подходит пожилой испанец с серебряной проседью в волосах, с глазами редкого у испанцев цвета голубыми. Почтительно останавливается на некотором отдалении от нашего столика, просит извинения и стоя обращается к нам:

- Сеньорес... камарадас... простите, не знаю, как к вам обратиться.

Мы приглашаем его сесть за стол. Мгновение он колеблется, но потом, молодо тряхнув головой, садится.

- Наблюдая сегодня за боем, - медленно говорит он,- я подумал, что так смело сражаться с фашистами могут только люди, защищающие свою землю. Землю, на которой старились их деды, трудились их отцы, мужали они сами, юноши. Но мне сказали, что немцев бьют русские. Я не поверил вначале. Русские? Зачем им нужно жертвовать собой? Их земля далеко. Их страна - счастливая страна. Простите, я никак не могу понять: что заставляет вас биться насмерть, рисковать не у себя на Родине, а так далеко от нее, здесь, в Испании?

Мы молчим. Что ответить этому человеку? Ведь и просто и трудно ответить...

Минаев мягко кладет руку на плечо испанцу.

- Видите ли,- говорит Саша,- наши отцы оставили нам в наследство завоеванное ими неоценимое богатство. Мы интернационалисты. Мы - за свободу всех народов и против всякого рабства и угнетения.

- Вы, молодой человек, говорите загадками,- улыбается испанец.- Можно подумать, что завещанное вам богатство находится у нас, в Испании.

- Да, вы правы, - серьезно отвечает Саша. - Часть нашего богатства находится и у вас, в республиканской Испании. Это богатство - свобода человека. За нее борются республиканцы, весь испанский народ. И мы, русские, не можем стоять в стороне от этой борьбы. И независимо от того, где нам придется драться с фашистами - сегодня над Мадридом, а завтра, может быть, над своим родным городом, - мы будем с ними драться.

Саша отпивает глоток лимонной воды и внимательно смотрит на собеседника. А тот устремил взгляд куда-то в пространство и молчит. Вдруг мы замечаем на глазах у испанца слезы.

- Понимаю вас, теперь я понимаю,- волнуясь, говорит он и встает перед нами во весь рост.- Разрешите пожелать вам большого счастья. Пожелать вам жизни!

И, крепко пожав нам руки, не оборачиваясь, быстро выходит из кафе.

Маноло - живой справочник по Мадриду. Он знает тысячи людей. И мы не перестаем удивляться этой его особенности.

- Имени его я не знаю,- подумав, отвечает он.- Но знаю - это один из лучших наших музыкантов. Он сочиняет музыку к испанским песням. И еще я слышал, будто его сын недавно погиб в Астурии, сражаясь в рядах республиканцев.

Когда мы подъезжаем к Бельяс Артэс, Бутрым спрашивает Минаева:

- Ты не знаешь марки новых немецких монопланов?

- Знаю, - говорит Минаев, - "мессершмитты".

- "Мессершмитты"?

Мы еще не предполагаем, что вскоре это слово станет одним из самых зловещих.

На другой день стало ясно, почему "мессершмитты" появились над городом именно 8 июля. Все мадридские газеты вышли с крупными шапками: "Успех республиканцев в районе Брунете", "Бойцы республики наступают на Брунете".

Почти три месяца после победной Гвадалахарской операции фронт был в основном стабильным. Изо дня в день с небольшими изменениями скупые сводки сообщали: "Отмечаются разведывательные поиски обеих сторон...", "Ожесточенный артиллерийский обстрел Мадрида...".