Тут все дело в том, что мы, взрослые, если можно так выразиться, мыслим словами, словесными формулами, а маленькие дети - вещами, предметами предметного мира. Их мысль на первых порах связана только с конкретными образами. Потому-то они так горячо возражают против наших аллегорий и метафор.

Спрашивает, например, одна женщина у своей Наташи, четырех с половиною лет:

- Не скажешь ли ты мне, как понять, когда говорят, что один человек хочет другого в ложке воды утопить?

- Что ты? В какой ложке?! Что это? Скажи еще раз.

Мать повторяет.

- Это не может быть! - возражает Наташа. - Никогда не может быть!

И тут же демонстрирует всю фактическую невозможность такого поступка: схватывает ложку и быстро кладет ее на пол.

- Смотри, вот я!

Становится на ложку.

- Ну, топи меня. Человек не поместится... весь сверху будет... Ну вот, смотри... нога больше ложки...

И выражает презрение к подобным оборотам "взрослой" речи, искажающим реальную действительность:

- Но хочу я про это... Глупости какие-то...[26]

"Пришел Иван домой, а лягушка и спрашивает: "Что это ты голову повесил?"

Игорь так и представил себе, что снял Иван голову и повесил на гвоздик.

Иные дети, наделенные юмором, нередко притворяются для шутки, что не могут понять те или иные идиомы нашей речи, дабы принудить нас к более строгому соблюдению правил, которые мы сами дали им.

Пожалуешься, например, при ребенке:

- У меня сегодня ужасно трещит голова!

А ребенок насмешливо спросит:

- Почему же не слышно треска?

И тем подчеркнет свое отрицательное отношение к странной (для него) манере взрослых выражать свои мысли метафорами, столь далекими от подлинных реальностей жизни.

Дети-юмористы часто придираются даже к понятным словам, чтобы поставить нам в вину их "неточность".

Мать зовет свою трехлетнюю Киру к себе под одеяло "поласкаться" и слышит иронический вопрос:

- Разве мама полоскательная чашка?

Мать говорит дочери после долгой разлуки:

- Как ты похудела, Надюша. Один нос остался.

- А разве, мама, раньше у меня два носа было? - иронически возражает четырехлетняя дочь.

Сердитый отец говорит четырехлетнему сыну:

- Чтобы этого у меня и в заводе не было!

Сын отвечает рассудительным голосом:

- Но ведь здесь не завод, а квартира.

Услышав, что женщина упала в обморок, ребенок саркастически спрашивает:

- А кто ее оттудова вынул?

Играя с Жоржем оловянными солдатиками, я сказал про одного из них, что он будет стоять на часах. Жорж схватил солдатика и со смехом помчался туда, где висели стенные часы, хотя ему было отлично известно, что такое "стоять на часах".

Впрочем, такая полемика с нашей "взрослой" речью не всегда производится в шутку. Я знаю пятилетнюю девочку, которая краснеет от гнева, когда при ней говорят о баранках.

- Почему ты называешь их баранками? Они не из барана, а из булки.

Требуя от взрослых точной и недвусмысленной речи, ребенок иногда ополчается на те привычные формулы вежливости, которыми мы пользуемся автоматически, не вникая в их подлинный смысл.

Дядя дал Леше и Бобе по бублику.

Леша. Спасибо.

Дядя. Не стоит.

Боба молчит и не выражает никакой благодарности.

Леша. Боба, что же ты не скажешь спасибо?

Боба. Да ведь дядя сказал: не стоит.

Чаще всего эта детская критика вызвана искренним непониманием нашего отношения к слову.

Ребенок, которого мы сами приучили к тому, что в каждом корне данного слова есть отчетливый смысл, не может простить нам "бессмыслиц", которые мы вводим в нашу речь.

Когда он слышит слово "близорукий", он спрашивает, при чем же тут руки, и доказывает, что нужно говорить близоглазый.

- И почему кормилица? Надо поилица. Ведь не котлетами же будет она нашего Зёзьку кормить!

- И почему перчатки? Надо пальчатки.

- Мама, вот ты говоришь, что сосульки нельзя сосать. Зачем же их назвали сосульками?

Иногда ребенок протестует не против смысла, а против фонетики данного слова. Писатель Н.Прянишников сообщает мне из Уральска про тамошнюю четырехлетнюю девочку, которая с возмущением узнала, что имя нарисованного в книжке человека - Шекспир. Она даже отказалась повторить это имя:

- Так дядей не зовут, а только службу!

Должно быть, слово Шекспир прозвучало для нее как Сельмаш, Мосгаз, Детгиз и т.д.

Замечательно, что даже малыши, еще не умеющие связно излагать свои мысли, и те заявляют протест против сбивчивости и неясности наших речей.

Говорю Вове (пятнадцати с половиной месяцев):

- Вот наденем носочки и пойдем гулять.

Он не дает мне надеть их и, протягивая к ним руки, повторяет: "Носоки, носоки". Я не понимаю, в чем дело, и думаю, что он не хочет одеваться. Но он хватает у меня носки, прикладывает их к носу, громко смеется и опять повторяет: "Носоки, носоки", указывая этим, что, по его убеждению, носочками не могут называться предметы, которые не имеют касательства к носу. Он так мал, что даже не может выразить эту мысль при помощи слов, но мимика его не оставляет сомнений, что он считает глубоко неправильным то несоответствие между названием и вещью, которое в данном случае допущено нами. Таким образом, еще почти бессловесный, он уже выступает с полемикой против нашего отношения к слову.

Конечно, подражательные рефлексы ребенка чрезвычайно сильны, но ребенок не был бы человеческим детенышем, если бы в свое подражание не вносил критики, оценки, контроля. Только этот неослабный контроль над нашей установленной речью дает ребенку возможность творчески усвоить ее.

Когда эти мои наблюдения над аналитическим подходом ребенка к словам впервые появились в печати, против них безапелляционно восстали педологи. Поэтому я с таким радостным чувством прочитал у одного из самых зорких и тонких экспериментаторов, покойного Н.X.Швачкина, что уже с двух лет "ребенок начинает высказывать свое отношение к речи окружающих, замечая ее особенности, и даже критиковать речь своих товарищей"[27].

Приятно сознавать, что твои мысли, высказанные лет тридцать назад, вполне подтверждаются авторитетом науки.

"Активное отношение ребенка к речи окружающих, - говорит ученый, выражается и в том, что он начинает уточнять их речь, внося в нее коррективы"[28].

Ведь это буквально то самое, что было отмечено мною в одном из первых изданий книжки "От двух до пяти"!

В статье Швачкина изучаются младшие дети - от одного года до двух с половиною, но если бы эксперименту подверглись дошкольники более старшего возраста, стало бы еще очевиднее, что ребенок усваивает нашу "взрослую" речь не только путем подражания, но и противоборствуя ей.

Это противоборство бывает двоякое:

1. Неосознанное, когда ребенок даже не подозревает о том, что он забраковал наши слова и заменил их другими.

2. Нарочитое, когда ребенок сознает себя критиком и реформатором услышанных им речений.

И в том и в другом случае основные законы установленной, выработанной взрослыми речи остаются для ребенка непреложными. На них он никогда не посягнет; если же он восстает против некоторых наших речений, то лишь для того, чтобы вступиться за эти законы. Мы кажемся ему законодателями, нарушающими свои же уставы, и он требует, чтобы мы выполняли их с наивысшею строгостью.

Иногда, впрочем, дети великодушно снисходят к заблуждениям взрослых, и полемика завершается полюбовным размежеванием двух различных "систем языка".

- Мама, - предлагает четырехлетняя Галка Григорьева, - давай договоримся. Ты будешь по-своему говорить "полозья", а я буду по-своему: "повозья". Ведь они не "лозят", а возят.