И дедушка на берегу около лодки-смоленки стоит, высокий, прямой, как сухостоина. Белая борода, домотканый шабур* на нем поверх опояска, на опояске кисет из бычьего пузыря с порохом, другой - с табаком. И руки у него словно корни кедра - длинные, крепкие, держат древнюю берданку.

_______________

* Ш а б у р - домотканая верхняя одежда.

Что рассказать Андрею про своего деда? Не знаю, поймет ли, будет ли ему интересно, ведь до сих пор я рассказывал сказки. А про деда я ничего выдумать не могу, иначе это будет не мой дед, а я хочу, чтобы он был моим - каким я его помню.

На лето я всегда уезжал к деду. Он умел совершенно бесшумно ходить по лесу и появляться там, где его никогда не ждешь. Он вырастал словно из-под земли. Смотришь, никого кругом, только трава колышется, и вдруг дед стоит посередине.

А еще дед был просто волшебник, уму непостижимо! Например, он говорит: "Хочешь посмотреть совят? (Кто же не хочет.) Тогда иди, за тем деревом дупло". Иду, действительно сидят, таращатся, очкарики.

Или спрашивает: "Меду хочешь? (В тот самый момент, когда живот от голода к позвонку прилип.) Посмотри в этом дупле", - скажет. Смотрю: мед, кусок лепешки и туесок березового сока.

Чтобы к деду добраться, вначале мы с мамой едем целый день на коне, запряженном в телегу, едем целый день по увалам и перелескам, через речки. Телегу трясет на кочках и кореньях, подкидывает, в животе даже больно. Ночуем. Мажемся от гнуса дегтем.

Мама встает рано. До солнца она косит траву, потом мы пьем кипяток, заваренный смородиновым листом, с калачиками пшеничными. И она провожает меня. Идем между высоких кочек. Утки то и дело из-под ног - фыр-фыр. И так до самого леса. Еще и по лесу немного, до тропинки - от нее я и сам знаю дорогу, к вечеру добегу, а маму отпускаю: ей надо засветло успеть вернуться домой.

Вот я и прибегаю к деду.

Дед и говорит: "Если не устал, бери мое ружье и стриги. (Зачит, беги на солонец.) Ты, - говорит, - уже самостоятельный, во второй класс перешел. Доверяю".

Это, конечно, предел моих мечтаний.

Дед дает мне ружье и один заряд.

"Дорогу не забыл?" - спрашивает.

Бегу. Ружье бьет по пяткам прикладом, а я ног под собой не чую! Не помню, как добежал. Сквозь кусты, через валежины прошмыгнул ящерицей в укрытие. Скрадок - как в погребе - ощупал, поднялся на четвереньки. Сердце никак унять не могу, трепещет.

Перевел дух, отогнул мох из смотрового окошечка, припал, смотрю между бревен, слань с ладошку, пень обгорелый на ней, как испорченный зуб, торчит.

Про этот пень мне дед рассказывал, что когда-то был он могучим кедром и шишек на нем бывало, как мошки в ненастье. Да не устоял перед молнией, Вот здесь и выбрали звери солонец. Яма вроде еще глубже стала. Ходит, значит, зверь. Да и как не ходить? Помню, дед в прошлый мой приезд и соль приносил сюда каменную, как леденец. Не просто дед землю солит, а вначале колом наделает дырки и эти дырки солью набьет, как трубку табаком. Только дед на солонцах не курит, даже трубку не берет с собой. Зверь табак чует, особенно изюбр - будет ходить вокруг да около до самой темноты.

Но недаром и вешки березовые маяками торчат - это дедушка специально поставил перед солонцом. Если в густых сумерках придет зверь, то застит собой белые вешки, а дедушка на прицеле их держит.

Ну и грохнет в эту черноту выстрел.

А до этого времени сидим не дышим, даже в ушах покалывает; на солонцах сидеть - выдержка и терпение нужны. Что тогда, что и сейчас. Ничего не изменилось. Разве только нынче листва раньше полезла, отметил я, да иван-чай на обочине елани закурчавился оранжевыми сережками.

Ну само собой, раньше я не с заправдашним ружьем, а теперь с настоящим, с дедушкиной берданкой.

Я, как и дедушка, просовываю в смотровое оконце ствол, тихонько, чтобы не стукнуть, кладу в рогатину на упор, взвожу - даже пальцы белеют. Взведенный курок глядит вопросительно, приклад упираю в правое плечо, как учил дел, щекой припадаю к ложу. И не мигая смотрю через прорезь на мушку. Палец полагается держать на спусковом крючке.

- Потом?

- Потом смотрю - заяц.

- Ну? - не выдерживает Андрей.

- Прыг, скок - остановится, постучит лапками о землю, будто на барабане играет, зовет. А у меня в глазах уже два, три зайца прыгают.

И вдруг их словно ветром сдуло, как сквозь землю. Шарю глазами, не видно, глянул через прорезь, а на мушке - козел, стоит, как нарисованный, только ушами поводит.

Закрыл глаза, перестал дышать, открыл правый - стоит, с поднятой головой стоит, хоть и с кустами слитно. Не помню, Андрейка, как я нажал на спусковой крючок, хоть убей, не помню! Только оглушило и в плечо...

- Садануло, да, дед?

- Садануло.

- Устоял?

- Не устоял бы, если на ногах.

- А потом?

- Выбегаю. Ружье, конечно, оставил и бегом, сколько духу, было, через елань. Подбегаю. Смотрю: два козла лежат, один еще ногами дрыгает. Пуля прошила первого, а за ним и второго достала. Я рад, мечусь, не знаю, что и делать.

- Зря ты их, дед, - перебивает Андрей. - Поймать бы.

- Времени не хватило бы, и так уже солнце за лесом спряталось, сыростью потянуло, как из погреба.

Вернулся в скрадок - порохом еще пахнет. Нащупал ружье, посидел на дедушкиной лежанке, слабость какая-то в ногах. Вышел. Лось стоит, будто чернилами залитый.

Бросился искать тропу. Мечусь по кустам, ружье тяжелое, мешает. Едва напал на тропу. Бегу, спотыкаюсь, падаю. Уже и дорогу не замечаю, сбился. Слезы глаза застят, не вижу, куда ступать. Останавливаюсь, где-то ухает филин. Тайга тоже слушает своим большим ухом. Сучья вроде потрескивают: не медведь ли? Светлячки перемигиваются. Пускаюсь со всех ног - больно хватает за лицо кустарник и рвет рубаху.

Падаю и шарю тропу. Но нет никакой тропы, сквозь ветки просеивается неясный свет луны. Не могу сдержать слезы, подпирает рыдание, вдруг слышу:

"Не бойся, это я, дедушка!"

Говорил, что он умеет появляться, где его совсем не ждешь. Хочу ему рассказать про все и не могу. Только бы не увидел слез. Хорошо, что не день.

"Давай, - говорит, - подсоблю нести ружье".

Ну, я, конечно, не дал - что я, хлюпик, что ли, сосунок?

Приходим в избу, затопили печь.