4. История души

Итак, мы видим, что основания нравственности и начала творчества оказываются неотделимыми друг от друга; именно их становление знаменует собой окончание долгого эволюционного пути, венчающегося становлением нового биологического вида Homo Sapiens. Конечно, это еще не совсем творчество. Конечно, это еще совсем не тот нравственный закон, чудо которого великий Кант уподобил чуду звездного неба над нашей головой. Все сказанное выше означает собой не более чем возможность того и другого, лишь развившуюся способность к реализации одного и восприятию повелений другого. Лишь только через тысячелетия можно будет с определенностью говорить об их действительном становлении. И вместе с тем это уже то оплодотворенное начало, из которого и предстоит развиться всему, что сегодня олицетворяет собой человеческую духовность. С появлением именно этого начала возможности чисто эволюционного развития оказываются исчерпанными, и в биологическом аспекте кроманьонец, появление которого знаменует собой завершение (все еще) антропогенетического процесса - это уже вполне законченный человек. А значит, в принципе он должен быть способен ко всему тому, на что способны мы, исполненные гордынной спесью далекие его потомки. Иными словами, это уже то существо, которое (предположим, что оно получило соответствующее воспитание) должно было бы быть в состоянии сыграть в турнире "Большого шлема" или Национальной хоккейной лиги, создать "Критику чистого разума", изваять мраморную "Нику", расшифровать Розеттские письмена и так далее, и так далее... На первый взгляд это может показаться решительно невозможным, почти абсурдным и смешным (в самом деле: человек каменного века - и шахматы, дикарь - и высокая философия?!), и все же теоретически - это так, в противном случае говорить о становлении собственно человека все еще рано. Поэтому никаких, как говорят философы, качественных отличий материального плана между далеким пращуром и нами уже не существует, и вся писаная история человечества - суть не более чем (соразмерно ли?) величественный и грандиозный фон всего лишь количественной преформации того, что уже сложилось сорок тысячелетий тому назад. Но что же в таком случае отличает современного человека от его едва только завершившего анропогенезис предшественника, что дала нам череда истекших со времен далекой неолитической революции веков? Неужто и в самом деле вся разница между нами может быть объяснена лишь количеством прочитанных книг, умением пользоваться ватерклозетом и впадать в неуправляемое буйство при первых же звуках зажигательных популярных ритмов? Обнаруженное выше позволяет утверждать, что единственным критерием отличия является творчество. Поэтому формулируя подобный вопрос, стоит все же уточнить: что именно за тысячелетия созданное человеком является символом самого человека? Накопленные знания, мощь применяемых им орудий? Едва ли: все эти вещи сами по себе не способны объяснить решительно ничего - ведь они характеризуют отнюдь не нас, конкретных живых людей, но все человеческое общество в целом. Нам же важно уяснить, чем отличаются индивиды, иначе говоря, каждый из нас, ибо изменения, накапливающиеся на протяжении десятков тысяч лет, должны прослеживаться не только на уровне рода. Вдумаемся. Понятие "человек" означает собой как отдельно взятую личность, так и весь человеческий род в целом, включая сюда не только тех обитателей далеких континентов, кто современен нам, но и всю череду уже истекших поколений. Но сегодня наверное никому не придет в голову отождествить два эти значения. Ни один, даже самый одаренный из нас, сегодня не в состоянии вместить в себя все определения рода. Образно говоря, род и индивид соотносятся друг с другом как две величины - бесконечно малая и бесконечно большая. Но все же лингвистический факт этимологического родства этих, казалось бы полярно противоположных, категорий означает, что их объединяет-таки нечто квинтэссенциональное, иными словами, нечто такое, что способно затмить собой любые, сколь бы огромными они ни были, количественные отличия. Впрочем, если неоспорим этот лингвистический факт, то любой отдельно взятый индивид и в чисто количественном аспекте обязан быть сопоставимым со всем человеческим родом. И если видеть в человеческой истории процесс последовательного накопления той таинственной субстанции, что объединяет их, то человек конца двадцатого столетия от Рождества Христова должен столь же превосходить кроманьонца, сколь определения всего человеческого рода превосходят возможности того далекого племени, которое едва переступило порог, отделяющий стадо от общества. Нет, не в формулировании физических законов, не в конструировании ватерклозета или персонального компьютера, не в осетрине с хреном и не в парламентарной демократии кроется подлинное величие этого племени. Тезис, который намерен отстаивать я, состоит в том, что все научные открытия, все достижения современной технологии, все завоевания демократии и парламентаризма - это не более чем побочный продукт человеческой истории. Не потребности плоти - ее движущая сила. Действительное существо созидания лежит совсем в другой, если угодно, чуждой всему материальному, сфере. Любовь и коварство, доблесть и алчность, милосердие и жестокость, верность и корысть, жертвенность и предательство... - ничто из этого ряда, который можно продолжать едва ли не до бесконечности, не было знакомо человеку там, на самой заре неолита. Но именно этот предикативный ряд сегодня образует собой совокупность, вероятно, самых существенных определений человеческой души. Или - для тех, кому неприемлема такая терминология человеческой личности. А значит, именно она на протяжении всех истекших тысячелетий и была единственным предметом не прерываемой ни на единое мгновение его животворящей деятельности. Словом, тайна человеческой истории не запечатлевается в хронике войн или классовых битв, строительства городов или освоения новых континентов, освоения атома или раскрытия механизмов функционирования головного мозга - она в генезисе нашей души, и только этот вечный ее генезис образует собой ее подлинный смысл. Нет ничего ошибочнее, чем видеть в истории цивилизации жизнеописание какого-то землепашца, который лишь изредка поднимает голову, чтобы взглянуть на звезды. Напротив, это история одного большого поэта, который вынужден заботиться и о земном, все прочее - не более чем следы, оставляемые им на зыбком песке веков... Личность человека, душа индивида - вот то единственное, что делает его абсолютно равновеликим роду. Именно в этой таинственной субстанции он способен полностью растворить все его определения, и даже больше того встать над ним, чтобы повести его за собой. Именно она, будучи брошена на чашу каких-то нравственных весов, способна уравновесить судьбу индивида с судьбами целых народов. Именно она суть то бездонное метафизическое начало, что позволяет единым понятием человека объять и крохотную смертную монаду, и всю совокупность сквозящих через тысячелетия племен... Заметим: все предикаты его души человеку не даются с рождением. Но заметим и другое: мало что из их бесконечного ряда остается неизвестным ему если уже и не к обряду инициации, то во всяком случае ко времени его полного совершеннолетия. Впрочем, и само совершеннолетие во все времена определялось становлением у него позитивной части всего спектра именно этих материй. (Я не стану останавливаться здесь на том обстоятельстве, что в разные времена состав тех качеств, которые воспитывались в каждом индивиде, был разным: родовое сознание требовало формирования одного, общность, пришедшая на смену роду, - другого.) Но вместе с тем слишком мал и жизненный и эмоционально-волевой опыт каждого, чтобы можно было говорить о том, что именно из него вступающим в самостоятельную жизнь человеком выносятся все необходимые представления о высших ценностях этого ряда. А это значит, что формируются они не где-нибудь, а все в том же знаковом общении с себе подобными. Итак, опять мы приходим к знаковым системам. Известно, что основной формой нашего общения является речь. Дар речи ниспосылается нам для того, чтобы мы могли понимать других и делать самих себя понятными всем. И было бы логично предположить, что если во многом именно этому дару выпадает формировать самую душу человека, то речь должна быть если и не идеальным, то хотя бы приближающимся к какому-то совершенству устройством. Однако даже самый поверхностный взгляд способен обнаружить, что взятый сам по себе язык, которым мы пользуемся в повседневном речевом обиходе, вообще не способен обеспечить взаимопонимание. Здесь нет никакого преувеличения. Все языки мира страдают одним и тем же: в них нет, вероятно, ни одного слова, которое имело бы один единственный, одинаково понимаемый всеми смысл - без исключения любая единица языка имеет несколько, зачастую совершенно не связанных друг с другом, значений. Больше того, полный семантический спектр в сущности ни одной из них вообще не может быть исчерпан чем-либо определенным и формализованным. Ведь даже многотомные академические словари в состоянии привести лишь наиболее употребительные их применения, между тем, каждое слово может быть использовано и в совершенно "нестандартном" контексте: так называемая ненормативная лексика - это ведь не только то, достойной скрижалью чему могут служить лишь стены общественных туалетов или заборы: тайна речевой культуры во многом объясняется именно неконвециональным использованием привычного. При этом важно понять следующее. Слово нельзя уподобить некоторому стеллажу со множеством ячеек, каждая из которых наполнена чем-то своим. Это из отдельной ячейки можно взять ее содержимое и оперировать только им - слово всегда несет в себе все свои значения. Это значит, что хотим мы того или нет в любом речении какая-то незримая тень, казалось бы, полностью исключаемых его контекстом значений все равно будет витать над каждым словом. А значит, где-то в глубинных структурах сознания всегда будет откладываться нечто, семантически неравновеликое непосредственно обсуждаемому предмету. Но если вообще никакое слово не имеет строго однозначного ограниченного какими-то четкими рамками смысла, то что говорить об их сочетании? Ведь синтетический смысл даже простого предложения не складывается механически, иначе говоря, не составляет сумму значений входящих в его состав элементов, но образует собой нечто новое, в принципе не поддающееся элементарному синтезу. Неисповедимые пути восприятия родной речи скрывают от нас это, но каждому, кто начинал изучать чужие языки, хорошо знакома ситуация, когда уже выяснено значение всех образующих законченное речение слов, но общий смысл предложения все равно остается недоступным, и постижение его существа требует интеллектуальных усилий, сопоставимых с решением сложной инженерной задачи. Далее. Значение любого нового слова может быть определено только с помощью каких-то других слов. А это значит, что полнота его постижения в значительной мере будет определяться и жизненным, и эмоциональным опытом человека, и его культурой. Возможно ли полное взаимопонимание там, где существует слишком большая дистанция между людьми? ...Словом, стоит только начать анализировать, как тут же приходишь к выводу о том, что язык вообще не может служить средством общения - и уж тем более средством созидания несмертной души человека... Но в самом ли деле уж так плох (на тебе, убоже, что нам негоже) этот невесть откуда ниспосланный человеку дар? Или, может быть, вся беда в том, что мы сами не владеем им в должной мере? Думается, что подавляющее большинство из нас исчерпало бы определение меры владения родным языком словарным запасом, грамматической точностью и культурой словоупотребления. Но вот пример, до боли знакомый многим. Я - инженер. По роду своей деятельности я обязан иметь представление о содержании и научном уровне разработок выполняющихся за пределами моего института. И уже поэтому я могу утверждать, что отдел, который я имею честь возглавлять, ничем не хуже аналогичных служб других НИИ, а также многих лабораторий западных исследовательских центров. Словом, мои коллеги - это специалисты, которые вполне способны на равных состязаться со многими из тех, кто знает наше ремесло. Но вот парадокс: выполнить сложный расчет, составляющий самую сердцевину какой-нибудь пионерской разработки, для из них стоит куда меньшего труда, чем составить пояснительную записку к нему. Написание непритязательного текста зачастую требует куда большего времени и сил, чем собственно инженерная работа. В пору экзаменационных сессий всем нам приходилось слышать, что неумение грамотно изложить существо предмета свидетельствует о недостаточном знании. В какой-то степени это действительно так. Но ведь в ученичестве вместе с предметом усваиваются нормативные способы описания чего-то известного, здесь же, как правило, речь идет о новом, а значит, и о формировании какого-то нового вербального аппарата. И потом, речь идет о специалистах, которые не имея и десятой доли технических средств, предоставленных в распоряжение их западных коллег, способны добиваться вполне сопоставимых и конкурентоспособных результатов. Так что об отсутствии должной квалификации говорить не приходится. Слабое владение языком?.. Да, пожалуй. Но в этом предположении нет и тени осуждения или какой бы то ни было назидательности. Думается, другой пример рассеет любые подозрения в этом. Так, что может быть более знакомо, чем облик любимого человека? Но попробуем дать его точное вербальное описание, позволяющее любому другому мгновенно различить его в толпе одинаково одетых людей... и мы быстро обнаружим, что умение строить грамматически безупречные фразы и стилистически выдержанные периоды - это еще не владение речью. Иначе говоря, любые фиоритуры какого-нибудь "бельскрипто" сами по себе ничуть не лучше бесхитростных конструкций незабвенной Людоедки-Эллочки. Но и в том профессионале, что в совершенстве постиг искусство составления словесного портрета, мы чаще всего не обнаружим носителя подлинной речевой культуры... Да, полное овладение предметом предполагает овладение техникой его описания. Но (Козьма Прутков уподобил специалиста флюсу, а Карл Маркс и вообще обозвал его профессиональным кретином) большей частью мы научаемся членораздельно говорить лишь о том, что составляет суть нашего ремесла. Но ведь дар речи - это способность рисовать точный вербальный портрет любого предмета. Чтобы еще более подчеркнуть существо того, о чем идет речь, обратимся к другому. Известно, что средствами графики можно передать не только точные пропорции предмета, но даже его фактуру. А значит, все то, что фиксирует человеческий глаз, способно быть воспроизведено на бумаге. При этом считается, что умению рисовать можно научить каждого. Однако способность передать простое сходство сегодня воспринимается нами едва ли не как знак какой-то высшей одаренности. Между тем, ремесло рисовальщика на протяжении многих столетий было чем-то столь же обычным и распространенным, сколь еще совсем недавно - ремесло чертежника или машинистки. Любая экспедиция, любой военный штаб, гобеленная мастерская или типография в обязательном порядке включали в свой штат специалистов-ремесленников, способных фотографически точно фиксировать в карандаше все то, что подлежит запоминанию. Но вот сегодня, с изобретением технических средств фиксации видимого, эта способность, как кажется, утрачивается нами, и человек, способный к передаче простого сходства, немедленно причисляется нами к лику художников. Язык - это образование еще более гибкое и развитое, чем графика. Но владеем мы им в сущности столь же неуклюже, сколь и карандашом. А ведь способность грамотно выстраивать слова в какие-то осмысленные предложения - это не более чем умение правильно держать карандаш. Но как действительная власть над последним состоит в безукоризненно точном воспроизведении предмета, так и подлинная власть над словом - это умение сделать достоянием другого без исключения все, что рождается в нашем сознании. Нет, здесь я говорю совсем не об искусстве. Искусство начинается только там, где сквозь протокольно точное изображение предмета начинает светиться его душа или душа самого художника. Впрочем, художнику (и только ему одному) позволено поступаться даже точностью. Но способность сквозь плотную завесь фактуры видеть и живописать самую душу доступна лишь избранным; простая же фиксация точных пропорций внешнего предмета не выходит за рамки ремесленничества. Но и здесь, как кажется, большинство из нас не в состоянии подняться выше начинающего подмастерья; и это при том, что даже понятие шедевра берет свое начало именно в этом, ремесленническом мире, а вовсе не в сфере искусства. Но если все это и в самом деле так, то откуда тогда берется то, что наполняет нас гордостью за нашу собственную принадлежность к человеческому роду? Неужто и в самом деле все это создано какими-то редкими гениями и героями, не имеющими ничего общего с нами, растворяющимися в сплошном неразличимом человеческом повидле? Да ведь если так, то, получается, гордиться нам абсолютно нечем: ведь уже сама исключительность гениев и героев заставляет усомниться в их принадлежности к нашему жалкому племени бесталанных. Иначе говоря, есть мы - ущербные - а есть и существа какой-то иной - высшей - природы, которые и создали все ценности этого мира. Словом, все мы - не более чем пыль под ногами великих, и лишь в лучшем случае - благодатный гумус, на котором все они только и могут произрастать. Или все же мы - каждый из нас! - прикосновенны к созданию всего того, что способно пережить века, а значит, и все мы - каждый из нас! - не столь уж бесталанны и никчемны. Причем я имею в виду прямую прикосновенность к свершениям, иначе говоря, непосредственное участие в созидании всего несмертного, а вовсе не то обстоятельство, что мы создаем лишь какие-то там абстрактные и неведомые условия, что позволяют вечным обитателям творческого Олимпа, не думая о плоти воспарять над низменностью вещественного. Разумеется, второе куда предпочтительней первого. И, к счастью, действительность, как кажется, позволяет надеяться, что это второе куда более обосновано. Вернемся к тому, о чем уже шла речь. Да, особенности языка таковы, что уже сами по себе не позволяют нам в точности сформулировать именно то, что занимает наше сознание. Да, в большинстве своем и мы сами не так хорошо владеем им, чтобы сделать самих себя до конца понятными другому. Добавим сюда и все различия в опыте, культуре, роде занятий, которые существуют между нами и которые еще более затрудняют самую возможность человеческого общения. А это значит что и восприятие всего того, что мы вкладываем в свои слова, не может быть уподоблено получению денежного перевода на исправно работающей почте. Это там отправляемая и получаемая суммы должны сходиться (и сходятся) до последней копейки - здесь же, как следует из всего сказанного выше, они могут расходиться на какую угодно величину. Но вспомним и другое. Мы уже могли видеть, что восприятие любой информации может быть обеспечено только в процессе самостоятельного ее воссоздания. Пассивное созерцание полностью исключает любую возможность информационного обмена. Еще на стадии формирования предзнаковых (ритуальных) форм коммуникации это было обусловлено тем, что любое идеальное начало должно обрести какую-то материальную форму уже хотя бы для того, чтобы быть в состоянии заявить о своем существовании. Таким образом, любой информационный обмен - это всегда творчество. Оно и только оно лежит в основе самой возможности нашего общения. Строго говоря, в утверждении того, что человек - это существо творческое и что именно творчество является, вероятно, самым глубоким нашим отличием от животных, нет ничего нового. Но если уж мы принимаем такое положение, то нужно согласиться и с другим. Не просто абстрактная способность к творчеству должна быть заложена в каждом из нас - живое творчество обязано быть глубинной основной повседневной жизни каждого, больше того, творчество должно носить принудительный характер. Здесь нет преувеличения: когда мы говорим о каких-то закономерностях или движущих силах человеческой истории, мы должны объяснить себе, почему иначе не может быть, ибо в противном случае вообще непонятно, что заставляет нас пускаться в длящуюся тысячелетия гонку за чем-то новым. Нам говорят, что в основе всего и вся лежит обыкновенная материальная нужда. Но ведь сам по себе хронический дефицит всего необходимого не в состоянии объяснить вообще ничего. Ведь обделенное разумом животное должно находиться в еще более тяжелом положении, чем человек, и следовательно, должно было бы испытывать куда больший позыв к изменению стереотипов своего бытия. И если бы материальная нужда могла лежать в основе прогресса, то венцом творения еще задолго до человека должно было бы стать какое-нибудь одноклеточное. Однако этого нет: ничто не заставляет животное ни изобретать какие-то орудия, ни слагать стихи, ни тем более задумываться над тайной посмертной жизни. Все ограничивается лишь простым регулированием численности популяций. Почему же в таком случае ненасытен человек, который благодаря дару сознания получает огромное преимущество перед любым самым совершенным созданием природы? Нет, не материальная нужда гонит его. Впрочем, и сама нужда, скорее всего, является поздним продуктом социологического мифотворчества, чем действительностью: ведь в природе устроено так, что стабилизация вида наступает только при полном равновесии его потребностей со всем тем, что может предоставить ему окружающая среда. Лишь граничащие с катастрофой изменения природных условий в состоянии нарушить сложившийся баланс и стимулировать процесс видообразования. Многие же виды существуют на Земле рядом с человеком (и его предками) вот уже миллионы лет. Но если полностью обеспечить себя в состоянии даже менее совершенное, то почему же вдруг венец творения должен находиться в постоянном дисбалансе с природой? Ведь - в отличие от приносимого волхвами - дары богов должны иметь не только символическое значение, и не может быть, чтобы, как запретное яблоко вместо добра и зла обнаружило перед человеком всего лишь его наготу, дарованное ему сознание способно только на то, чтобы сделать явственным лишь вечную его обделенность в чем-то. Нет, непрестанная погоня за чем-то новым, как кажется, может быть объяснена только тем фактом, что не прерываемое ни на единое мгновение творчество оказывается единственно возможным способом существования нашего сознания, является столь же принудительным для нас, сколь и дыхание. Мы уже видели выше, что даже ритуальная, то есть предшествующая собственно знаковым формам общения, коммуникация решительно немыслима без творчества. Единственным залогом взаимопонимания может служить только самостоятельное воссоздание всего того, что выступает предметом любого информационного обмена. Но одно - самостоятельно воспроизвести какое-то явственно обозначаемое действие, совсем другое - воссоздать по существу из порождаемого кем-то информационного хаоса нечто содержательное и законченное. Именно так - хаоса, ибо, как уже говорилось, полная аура слова (или, говоря шире, любого знака вообще) на самом деле может скрывать в себе все что угодно, вплоть до прямого опровержения каких-то фиксированных конвенциональных его значений. Поэтому полнота и точность восприятия всего транслируемого нам смысла обеспечивается отнюдь не автоматически. Словом, переход от ритуальной коммуникации к речевому общению нисколько не облегчает взаимопонимание людей. Никакой информационный обмен между людьми не может быть осуществлен в процессе простого пассивного созерцания происходящего вне их - это всегда напряженная работа, требующая определенных затрат от обеих сторон. И уж тем более справедливым это становится там, где общение начинает осуществляться на основе знака. Ведь, кроме всего прочего, знаковая коммуникация - это уже совершенно иной уровень абстракций, фигурирующих в процессе информационного взаимодействия, и собственное несовершенство языка вместе с нашей неспособностью его средствами абсолютно точно воспроизвести какой бы то ни было предмет лишь усугубляют необходимость постоянной работы духа, связанной с самостоятельным воссозданием всего фиксируемого нами. Но жирно подчеркнем последнее: и несовершенство языка и наша собственная нерадивость в его освоении лишь усугубляют строгую необходимость именно такой организации сознания, но отнюдь не объясняют ее. Само же объяснение лежит куда как глубже. Повторю еще одну существенно важную для понимания всего того, о чем говорится здесь, деталь. Облачение идеального в осязаемую плоть знака происходит не только там, где взаимодействуют две стороны, два автономных сознания, но и в течение всех двадцати четырех часов в сутки в каждом из нас. Человек не мыслит словами (в противном случае почему бы не предположить, что мыслить можно и простыми комбинациями каких-то артикуляционных фигур); слово, или любой знак вообще - это лишь вспомогательное средство воплощения образа, чувства, идеи. Но вместе с тем абсолютно неправильным было бы утверждать и полную независимость вещественной формы знака от его значения. Именно поэтому та работа нашей души, которая связана с поиском адекватного выражения рождаемых в нас идей, чувств, образов, есть в то же время и постоянное порождение какого-то нового их содержания. Иначе говоря, уже сам поиск нужного слова, взгляда, жеста, позы есть в то же самое время и привнесение какого-то нового оттенка в воплощаемую ими мысль, благодаря чему последняя требует уже каких-то новых средств своего выражения. И этот процесс не может иметь завершения. Таинственная связь (но и бездонная пропасть!) между идеальным и материальным - вот что в конечном счете лежит в основе любого творчества. Именно в ней его первопричина. Можно по-разному глядеть на одни и те же вещи. Так, можно видеть в духе и материи соотношение абсолютно противоположных и непроницаемых друг для друга начал. Осколок смальты существует сам по себе, и допустимо полагать, что он остается совершенно безразличным к палитре того панно, в единую структуру которого включается. Больше того, предположение, что что-то должно меняться в нем с использованием его в составе какой-то иной мозаики, выглядит почти абсурдным. Но здесь, как кажется, все ясно: есть бездушное стекло, и есть вне его творящий гармонию замысел мастера. Можно ли представить, чтобы мертвое это стекло было в состоянии само складываться в нечто осмысленное? Как любое биологическое тело, человек состоит из клеток, клетки - из молекул, молекулы - из атомов и так далее и так далее. И уходящая в эту бесконечность тонкая структура человеческой плоти, подобно разноцветной смальте, в свою очередь имеет право рассматриваться как что-то трансцендентное всему содержанию, которое переполняет нашу душу. Но ведь можно видеть в таинственных этих стихиях и две разные стороны чего-то одного... Я пишу служебные записки, выпрашивая у руководства оргтехнику для своей лаборатории, и сложными инженерными расчетами определяю основные параметры тарифных систем для многотысячных коллективов огромных предприятий, я делаю замечания своим сотрудникам и сам хожу на ковер к своему шефу, я веду переговоры с руководством известных не только России заводов и шахт и безбожно ругаюсь со службами, обязанными обеспечивать мою работу, я пью водку и плачусь на жизнь своим друзьям, я слагаю стихи и разговариваю со своей кошкой... - в самом ли деле во всех этих случаях все элементы, из которых в конечном счете складываются мои соматические ткани остаются совершенно безучастными и абсолютно безразличными к тому, что, собственно, и составляет сиюминутное содержание моей жизни? Ведь здесь уже нет никакого противостояния замысла и используемого каким-то чуждым мне художником материала - все это от начала до конца делаю я сам. Иными словами, сама смальта животворит то, что на годы и годы остается в моей памяти. Давно уже ставшими классикой опыты доказали, что ткани живых тел способны отвечать не только физико-химическим воздействиям, но и изменению духовной атмосферы, которая складывается вокруг них. Бог весть, что именно фиксируется всплесками полиграфа или ореолами кирлиановских фотографий. Но известно одно: любое работающее тело обязано что-то излучать. Поэтому когда речь идет об одном и том же теле, то постоянно меняющийся характер излучения может свидетельствовать только о постоянном изменении содержания выполняемой им работы. И если реакция соматических тканей на тонкие нюансы эмоционального состояния человека способна отчетливо регистрироваться прибором, то тем самым регистрируется факт того, что каждое движение нашей души сопровождается изменением характеристик каких-то глубинных, вполне материальных, процессов, протекающих на всех уровнях организации живой материи - клеточном, субклеточном, молекулярном и так далее. Правда, это утверждение влечет за собой уже близкий к абсурду вывод о том, что не только органические молекулы, но даже атомы любого вещества входя в состав соматических тканей мыслящего субъекта, должны обретать какие-то новые свойства, отличающие их от таких же элементов, но формирующих структуру лишенной души материи. Но, если уж на то пошло, то почему бы и нет?